Кузьмин А. Г.
Беспрецедентное
беззаконие наших дней оказалось неожиданным для многих, в особенности как раз
для тех, кто искренне верил, что мы идем к "правовому государству". А
произошло то, что уже не раз происходило, хотя, может быть, и не в таком
трагическом размере: попытки переделать Россию на "европейский" лад
неотвратимо приводили к разрухе и крови, и лишь естественный — без насилия
властей — возврат к традиционным формам позволял преодолевать кризис.
К
сожалению "европеисты" никогда не стремились понять глубинную
специфику истории как собственной страны, так и идеализируемой Западной Европы.
В XVIII–XIX веках на нее смотрели с точки зрения германоцентризма, в XX
столетии подгоняли под "общие закономерности", полагая свойственную
каждому народу специфику чуть ли не врожденным пороком. Со спецификой боролись
и цари и генеральные секретари, а в относительно краткие периоды, когда в
результате некоторого единения Власти и Народа наблюдался более или менее
заметный экономический и духовный подъем, как бы выпадали из поля зрения. И это
при том, что практически все добровольные или вынужденные эмигранты XIX–XX
веков чувствовали мучительное неудобство на "цивилизованном" Западе.
Почему
в Европе законы уважают, а в России нет? Уже таким разным людям, как Михаил
Бакунин и Лев Толстой было ясно, что дело ни в коем случае не в уровне
"цивилизованности", а экономическое отставание России от Европы легко
объясняется трехвековым разорением и ограблением ее татаро-монголами. Оба
упомянутых и многие другие мыслители прошлого века видели и такие достоинства у
"отсталых", которые не просматривались в современной им Европе,
которая то ли утратила их, то ли еще не подошла к ним.
Толстой
задержал внимание на примечательном факте: законопослушная Европа
беспрекословно выполняет указания оккупационных властей, а русские
беззаконники, никого не спрашивая и ни с кем не советуясь, начинают
партизанскую войну — войну "не по правилам" — с вторгшейся в Россию
армией Наполеона. В середине XX века картина повторится и здесь, и там. Значит,
стоит за этим нечто весьма устойчивое. Это нечто в первую очередь и должно быть
выявлено.
Наблюдения
над историей всех стран и континентов показывают, что менталитет народов
складывается веками и тысячелетиями как своеобразное (чаще всего неосознанное )
подчинение определенным формам общежития. Издревле известны две главные формы
общины: кровнородственная и территориальная. Их чаще всего рассматривают в хронологической
последовательности: первая — в качестве элементарного звена племени, вторая —
государства. На самом деле они существуют и в догосударственный, и в
государственный период. Сосуществуют они и до сих пор. Исторически
кровнородственная община чаще связана с кочевыми племенами — скотоводами,
территориальная — с оседлыми земледельцами. В кровнородственной общине иерархия
присутствует изначально: у разных поколений разные права. Со стороны в нее
можно попасть лишь в качестве "побратима" или чаще — зависимого
человека, раба.
Территориальные
общины обычно держаться принципа равенства и внутри ее и в отношении к другим
племенам и народам. Они выстраиваются снизу вверх, путем делегирования, вплоть
до высшей власти. Они открыты и для иноплеменников, которых принимают как
равных. Они легко ассимилируют и ассимилируются в иноязычной среде (прежде
всего в рамках также территориальных общин). У них нет культа генеалогий и
аристократических притязаний.
Территориальная
община и будет тем главным, что определит специфику славянского менталитета на
полторы тысячи лет после их бурного расселения чуть ли не по всей Европе в
конце V–VII веке. Можно отметить и другое: утрата специфического славянского
менталитета обычно связана в нарушением территориальной общины. В свою очередь
многие древние народы или их остатки растворились в славянских территориальных
общинах: фракийцы, иллирийцы, венеты. Последние настолько, что в позднейшей
традиции их и знали как ветвь славян, хотя таковой они изначально не были.
Именно с характером славянской общины связана та специфически
"русская" особенность ассимилировать любые народы, на которую обратил
внимание Энгельс (письмо Марксу от 23 мая 1851 года), не пытаясь впрочем,
как-либо ее осмыслить.
Принцип
равенства, связывающий территориальную общину, предопределяет специфическое
отношение к частной собственности: она на протяжении веков остается подчиненной
более важной коллективной, она лишь в тех сферах, которые не затрагивают
интересы общины в целом.
Устойчивость
общины у славян сохранялась именно потому, что неизбежные ограничения
притязаний личности с лихвой компенсировались преимуществами как в
хозяйственной, так и в культурно-духовной сфере. И именно община являлась
наиболее действенной защитой перед лицом угроза как со стороны природных, так и
инородных, иноплеменных сил.
Название
"Русь" в Европе встречается более чем в десятке областей. В одной
Прибалтике оно встречается в нескольких местах по южному и восточному побережью
и на остовах. В течение тысячелетия существовала "Руссия" на Дунае
(на территории нынешних Австрии, Венгрии и Югославии). Две "Руси"
вплоть до 1920 года сохранялись в Тюрингии на землях лужицких сербов. Доныне
"русины" населяют долины Карпат (решительно отличая себя и от
украинцев, и от словаков). Еще в конце XIV века московский митрополит Киприан
(болгарин по рождению) претендовал на присоединение к русской митрополии
"русских" городов в низовьях Дуная и на побережье Черного моря. И
т.д. В большинстве случаев оказывается, что эти "руси" потомки одного
племени, принявшие участие в Великом переселении и называвшиеся в латиноязычных
источниках "ругами", "рогами", "розомонами"
(росомонами).
У
русов община была кровнородственной с характерным для нее построением
управления сверху вниз и свойственной всем племенам, столкнувшимся в
междоусобной схватке эпохи Великого переселения; русы, в частности, считали
себя аристократическим славянским родом и как бы на этом основании претендовали
на власть над мирными землепашцами. Избавляя славянские племена от хазарской
или какой-то иной дани, русские князья переводят эту дань на себя.
"Освободители"
были безусловно предпочтительней хазар или других племен, язык которых был
"нем" (откуда "немцы"). Во всех случаях заметны следы
какого-то договора "рода Русского" с племенами, соглашающимися
уплачивать дань. Русы любили подчеркнуть и свои намерения "хорошо
управлять". Но Древнерусское государство IX–X веков носит явные следы
двухсоставности , в рамках которой "Земля" — традиционная славянская
система, а "Власть" — князь и его русская дружина. Между
"Землей" и "Властью" были и вооруженные столкновения (вроде
борьбы полян-руси и древлян), и совместные выступления против внешних врагов, и
перебежки с одной стороны на другую. Но и забыв об исходных своих этнических
различиях, они сохраняли свои разные обычаи, в том числе представления о правах
и обязанностях управляющих. Помимо прочего территориальная община обеспечивала
своим членам защиту, не требуя от них правовых жертв. Она не нуждалась в
иерархии и извне привнесенной регламентации.
В
течение всего XVII столетия Земля так или иначе заявляла о себе, и к концу
столетия вновь сложилась ситуация своеобразного двоевластия. Укреплялся посад,
отступало крепостное право, каменное строительство в городах намного превзошло
все, что ранее, да и позднее трудно назвать такой период, когда оно было бы
столь размашистым. Но верхи продолжали чувствовать себя чужими "в этой
стране". Их взоры были обращены на Запад. Резкий поворот Перта к Европе
имел многих скрытых сторонников и мало противников государственного уровня.
Крепостное право в самом свирепом виде разольется по России, подавляя и Землю в
целом. С общиной теперь мало считается и помещик-крепостник, и государственный
чиновник. Но она остается прибежищем для угнетенных, и не случайно, что бегущие
от произвола крестьяне опять-таки восстанавливают на новых местах примерно то
же самоуправление (казачий круг, как его специфический вариант).
Община
переживет и Столыпинскую реформу, столь почитаемую нынешними приватизаторами и
их вроде бы радикальными оппонентами. Власть долго пыталась использовать общину
как опору, эксплуатируя в своих интересах принцип круговой поруки. Но вначале
XX века именно община возглавила и организовала крестьян на борьбу за землю
(крестьянам не хватало трети до половины необходимой земли, "трудовой
нормы"). Реформа Столыпина имела, как и ныне не экономические цели, а
политические: разрушить общину как орган крестьянской самодеятельности и
отвлечь ее от покушения на помещичьи земли. На время удалось сохранить землю за
помещиками. Но и в 1917 году аграрный вопрос оказался главным, и большевики
победили лишь потому, что приняли крестьянский "Наказ". При этом
помещичьи хозяйства почти все сожгли, а хуторян, выселившихся из общины в ходе
реформы, загнали назад в общину.
О
17-ом годе и "большевистском перевороте" сейчас много пишут, как о
какой-то несуразной случайности. А надо бы учитывать, что на выборах в
Учредительное собрание свыше 80% проголосовало за партии социалистической
ориентации (в том числе в российских губерниях 58% за эсеров и близких к ним
группам и около 25% за большевиков). Крестьянские съезды в ноябре-декабре
поддержали Власть Советов и правительство из большевиков и левых эсеров. Они,
разумеется, ратовали за "русский социализм". Но он и был в то время
оптимальным вариантом по крайней мере для крестьян, оставшихся главным,
наиболее многочисленным слоем России. Естественно, что "военный
коммунизм" встретил резкое неприятие со стороны крестьян. Но политика нэпа
их вполне устроила, и община в это время возрождается и укрепляется почти на
всей территории собственно России. Рядом с ней возрождается и кооперация, бурно
развивавшаяся в период между двумя революциями как своеобразный отзвук и
альтернатива Столыпинской реформы. Община вместе с кооперацией были вполне жизнеспособны
к 1928 году. Почему оказалось возможным и чуть ли не вынужденным второе издание
"военного коммунизма" — тема, разумеется, особая.
Таким
образом, у крестьян не было потребности в государственных письменных законах за
все время существования Российского государства. Но и само государство никогда
не уважало собственные законы. Сначала это были установления, как-то
регулирующие отношения Власти с Землей. Позднее они принимают крепостнический и
грабительско-фискальный характер, а наказания никак не соответствовали мере
вины, которая к тому же таковой и не воспринималась наказанными. Татищев
побывав на казачьем круге, искренне удивился: государственные преступления ни
во что не ставят, а за безделицу смертью казнят. Ему, государственнику,
непонятны нормы обычного права, в данном случае у той части населения, некогда
бежавшей от государства, которая особенно дорожила своей обособленностью и
кастовой замкнутостью. Тот же Татищев, критикуя современное ему
законодательство, скажет, что "неумеренные казни разрушают закон". А
народная пословица выразит иначе: "Где суд, там и неправда". Все
большая бюрократизация власти и у чиновников питала пренебреженье к закону. Они
пугали законами крестьян, горожан, купцов, да и не только их, вымогая взятки.
В
"Горячем сердце" Островского есть характерный эпизод: Градобоев
принимает купцов с прошениями и жалобами. "Как вас судить? По закону или
по совести? А законов у на много!" Чиновник получив распоряжение показать
купцам, "сколько у нас законов", выносит 40 пухлых томов "Полного
собрания русских законов", изданных во второй четверти XIX века. Купцы,
естественно, напуганы: "Лучше по совести". Что это значит — и тогда
не надо было пояснять. Эпохальное издание хорошо иллюстрирует как раз отношение
к законам всех ветвей российских законодателей: подавляющее большинство законов
не действовали, но ни один из них не был отменен. Да и не может вести себя
иначе бесконтрольная власть, единственная цель которой — удержание власти.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайтаportal-slovo.ru