←  Новое время

Исторический форум: история России, всемирная история

»

Карл Маркс. Pазоблачения дипломатической и...

Фотография Бероэс Бероэс 08.12 2012

Карл МАРКС
РАЗОБЛАЧЕНИЯ ДИПЛОМАТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ XVIII ВЕКА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

№ 1. Г-н Рондо - Горацио Уолполу

Петербург, 17 августа 1736 г. (1)
..."Я всей душой желаю,.. чтобы удалось убедить турок уступить и сделать первый шаг, потому что здешний двор, как видно, решил оставаться глухим ко всему до тех пор, пока это не произойдет, и унижать Порту, которая всегда отзывалась о русских с величайшим презрением, чего царица и теперешние ее министры не могут переносить. Вместо благодарности сэру Эверарду Фокнеру и г-ну Калкуну(В газете ошибочно: Тальману. Исправлено по публикации письма в "Сборнике Русского исторического общества" (Т. 80. СПб. 1892, с. 14). Ред.) (первый является английским, второй голландским послом в Константинополе) за сообщение о добрых намерениях турок, граф Остерман отказывается верить в искренность Порты, и он был, по-видимому, весьма поражен тем, что они написали им (русскому кабинету) без повеления короля(английского короля Георга II. (1727-1760). Ред) и Генеральных Штатов, и помимо желания великого визиря(Эссеида Мохаммеда Силихдара. Ред) и что их письмо не было согласовано с посланником (Тальманом. Ред.) императора (императора Священной Римской империи Карла VI (1711-1740). Ред) в Константинополе... Я познакомил графа Бирона и графа Остермана с двумя письмами великого визиря к королю и в то же время сказал этим джентльменам, что, поскольку в письмах содержится ряд резких суждений о русском дворе, я не передал бы эти письма, если бы они сами не жаждали так увидеть их. Граф Бирон сказал, что это не имеет значения, так как они привыкли к такому отношению со стороны турок. Я выразил пожелание, чтобы их превосходительства не сообщали Порте, что они видели эти письма, так как ото скорее ухудшило бы положение дел, чем способствовало его улучшению...".

(1) Это письмо относится ко времени войны против Турции, начатой императрицей Анной в 1735 году. Английский дипломат в С.-Петербурге сообщает о своих попытках побудить Россию заключить мир с турками. Пропущенные места не относятся к делу.


№ 2. Сэр Джордж Макартни - графу Сэндвичу

С.-Петербург, 1(12) марта 1765 г.
"Весьма секретно (2)
...Вчера г-н Папин (3) и вице-канцлер вместе с датским посланником г-ном Остеном подписали договор о союзе между здешним и копенгагенским дворами. Согласно одной из статей война с Турцией сделана casus foederis 9буквально: "случаем союза", т. е. моментом, когда должны вступить в силу союзнические обязательства (латин.). Ред.) и, когда бы это ни произошло, Дания обязуется выплачивать России субсидию в 500 000 рублей per annum(в год (латин.). Ред) равными взносами каждую четверть года. В самой секретной статье Дания обещает также отказаться от всяких связей с Францией, испрашивая только ограниченный срок, чтобы попытаться получить следуемые ей долги французского двора. Во всяком случае, она должна немедленно поддержать все намерения России и Швеции и действовать в этом королевстве в полном согласии с Россией, хотя и не открыто. Либо я введен в заблуждение, либо г-н Гросс (4) неправильно понял свои инструкции, когда он сказал Вашей светлости, что Россия намерена устраниться и возложить всю тяжесть расходов в Швеции на Англию. Как бы ни желал здешний двор, чтобы мы оплачивали значительную часть всех денежных обязательств, однако, я убежден, он всегда предпочтет играть первенствующую роль в Стокгольме. Намерением и горячим желанием России являются совместные действия с Англией и с Данией, чтобы совершенно уничтожить там французское влияние. Это, конечно, не может быть сделано без значительных расходов; но Россия в настоящее время, по-видимому, не столь безрассудна, чтобы ожидать от нас полной их оплаты. Мне намекнули, что с нашей стороны было бы достаточно 1500 фунтов стерлингов per annum, чтобы поддержать наше влияние и полностью воспрепятствовать французам когда-либо вновь проникнуть в Стокгольм.

Шведы, чрезвычайно чувствительные к зависимому положению, в котором они находились много лет, и весьма униженные им, в высшей мере подозрительно относятся ко всякой державе, которая вмешивается в их дела, и в частности к своим соседям - русским. По этой причине, как мне объяснили, здешний двор и желает, чтобы мы и они действовали на самостоятельных началах, сохраняя, однако, полное доверие между нашими посланниками. Мы должны прежде всего позаботиться о том, чтобы не создавать каких-либо партий под названием английской или русской, но, поскольку даже самые умные люди обманываются простым названием, нам надо стремиться к тому, чтобы наши друзья слыли друзьями свободы и независимости. В настоящий момент мы имеем преимущество, и большая часть нации убедилась в том, сколь пагубными для ее истинных интересов были связи с Францией и насколько гибельными для них эти связи оказались бы, если бы продолжались и впредь. Г-н Панин ни в коем случае не желает ни малейших изменений в конституции Швеции (5). Он хотел бы, чтобы королевская власть была сохранена без ее усиления, чтобы привилегии народа существовали в впредь и не нарушались. Он, однако, несколько боялся честолюбивой и склонной к интригам натуры королевы, но высокая бдительность графа Остермана как посланника теперь совершенно рассеяла его опасения на этот счет.

При помощи этого нового союза с Данией и успехов в Швеции, в которых здешний двор, при условии получения должной поддержки, не сомневается, г-н Панин до некоторой степени осуществит свой великий план объединения северных держав (6). Тогда нужно будет только заключить договор о союзе с Великобританией, чтобы ото объединение было вполне завершено. Я убежден, что таково самое горячее желание здешнего двора. Императрица не раз высказывала это в самых определенных выражениях. Посредством такого союза она стремится создать некоторый противовес Фамильному пакту (7) и расстроить по мере возможности все планы венского и версальского дворов, против которых она необычайно раздражена в озлоблена. Однако я не скрою от Вашей светлости, что мы не можем рассчитывать на подобный союз, если не согласимся на какую-либо секретную статью о субсидии на случай войны с турками, ибо от нас потребуют денег только в этом крайнем случае. Я льщу себя надеждой, что убедил здешний двор в том, что неблагоразумно ожидать какой-либо субсидии в мирное время и что союз на равных началах будет надежнее и почетнее для обоих народов. Я могу заверить Вашу светлость, что sine qua non(Conditio sine qua non - непременным условием (латин.). Ред.) всяких переговоров, которые нам, возможно, придется начать со здешним двором, является включение в текст договора или в какую-нибудь секретную статью пункта о том, что война с Турцией представит собой casus foederis. Настойчивость г-на Панина в этом вопросе объясняется случаем, о котором я сейчас расскажу. При обсуждении договора между императором и прусским королем граф Бестужев, смертельный враг последнего, предложил пункт о Турции, убежденный в том, что прусский король никогда на него не согласится, и льстя себя надеждой расстроить переговоры в результате его отказа. Но, как видно, этот старый политик ошибся в своих расчетах, так как его величество тотчас же согласился на это предложение, если Россия будет заключать союзы с другими державами лишь на тех же самых условиях (8). Это - действительный факт, и в подтверждение его через несколько дней меня посетил прусский посланник граф Сольмс и сказал мне, что если здешний двор намерен заключить союз с нашим без такого пункта, то ему предписано самым решительным образом противиться этому. Мне намекнули, что если Великобритания будет менее непреклонна в отношении этой статьи, то Россия будет менее непреклонна в отношении статьи о вывозных пошлинах в торговом договоре, от которого здешний двор, как говорил Вашей светлости г-н Гросс, никогда не отступит. Вместе с тем лицо, пользующееся величайшим доверием г-на Панина, заверило меня, что если мы заключим договор о союзе, то торговый договор пройдет вместе с ним passibus aequis(буквально: "ровными шагами", то есть гладко, без препятствий (латин.) Ред.). что тогда этот последний будет совершенно изъят из ведения Коммерц-коллегии, где имело место столько придирок и препирательств, и будет согласован лишь между министром и мною, и что это лицо уверено, что мы будем удовлетворены условиями торгового договора, если только пункт о Турции будет включен в договор о союзе. Мне также было сказано, что в случае нападения испанцев на Португалию мы сможем иметь за наш счет 15 000 русских для посылки туда. Я должен просить Вашу светлость ни в коем случае не упоминать г-ну Гроссу о секретной статье датского договора... Этот джентльмен, я боюсь, не является доброжелателем Англии" (9).


(2) Англия в то время вела переговоры о торговом договоре с Россией.
(3) До сих пор среди историков остается спорным вопрос, был Панин на жалованье у Фридриха II Прусского или нет, а если был, то делалось это за спиной Екатерины или по ее приказу. Не может быть никакого сомнения, что Екатерина И разрешала русским министрам для вида действовать в интересах иностранных дворов с тем, чтобы эти дворы действовали в интересах русских министров. Что же касается, в частности, Панина, то это подтверждается подлинным документом, который, как мы полагаем, никогда не был опубликован. Этот документ доказывает, что, поступив на службу к Фридриху II, Панин вынужден был оставаться на пей, рискуя своей честью, состоянием и жизнью.
(4) - русский посланник в Лондоне.
(5) Олигархическая конституция, введенная сенатом после смерти Карла XII.
(6) Таким образом, мы узнаем от сэра Джорджа Макартни, что общеизвестная "великая идея Северного союза" лорда Чатама на самом деле была "великим планом объединения северных держав" Панина. Чатама обманом побудили приписать себе авторство московитского плана.
(7) Договор между французскими и испанскими Бурбонами, заключенный в Париже 15 августа 1761 года.
(8) Это была уловка со стороны Фридриха II. О том, почему Фридрих был вынужден вступить в союз с Россией, откровенно рассказано г-ном Кохом, французским профессором дипломатии и учителем Талейрана. "Фридриху II,-говорит он,- покинутому лондонским кабинетом, оставалось лишь присоединиться к России" (см. его "Историю революций в Европе").
(9) Горацио Уолпол характеризует свою эпоху следующими словами: "В то время было принято платить услугой за услугу". Во всяком случае из текста будет видно, что таким способом Россия вела свои дела с Англией. Граф Сэндвич, которому сэр Джордж Макартни мог осмелиться адресовать вышеприведенное донесение, отличился через десять лет, в 1775 г., уже как первый лорд адмиралтейства в министерстве Порта, своей энергичной оппозицией предложению лорда Чатама о справедливом урегулировании американских осложнений: "Он не мог поверить, чтобы это" (предложение Чатама) "исходило от британского пэра, оно казалось ему скорее делом какого-нибудь американца". В 1777 г. мы видим, что Сэндвич снова куражится. "Он скорее поставит на карту все до последней капли крови, а также до последнего шиллинга национального достояния, чем допустит, чтобы Великобритании бросали вызов, запугивали ее и диктовали ей условия ее непокорные и мятежные подданные". Граф Сэндвич играл главную роль в вовлечении Англии в войну с ее североамериканскими колониями, с Францией, Испанией и Голландией, однако Фокс, Берк , Питт и другие, как мы видим, постоянно обвиняли его в парламенте в том, что морские силы недостаточны для защиты страны; что он намеренно выставляет небольшие английские силы там, где, как ему известно, неприятель сконцентрировал крупные силы; что он чрезвычайно плохо управляет всеми своими департаментами и т. д." (см. прения в палате общин 11 марта 1778 г.; 31 марта 1778 г.; предложение Фокса в феврале 1779 г. о вынесении порицания лорду Сэндвичу; обращение к королю 19 апреля 1779 г. об отстранении лорда Сэндвича от должности за нерадение по службе; предложение Фокса 7 февраля 1782 г. с указанием на очень плохое управление морскими делами в течение 1781 года). В связи с этим Питт приписывал лорду Сэндвичу "все наши несчастья и позорные неудачи на море". Правительственное большинство против этого предложения составило всего 22 голоса при 388 членах палаты. 22 февраля 1782 г. такое же предложение против лорда Сэндвича было отвергнуто большинством лишь в 19 голосов при 453 членах палаты. И действительно, управление графа Сэндвича было таково, что более 30 выдающихся офицеров оставили морскую службу или заявили, что они не могут служить при существующих порядках. Фактически в течение пребывания его в должности существовали серьезные опасения за последствия разногласий, распространенных тогда во флоте. Кроме того, графа Сэндвича открыто обвиняла в казнокрадстве, и, насколько можно судить по косвенным уликам, это обвинение подтвердилось (см. прения в палате лордов 31 марта 1778 г.; 19 апреля 1779 г. и т. д.). Когда предложение об отстранении его от должности было отклонено 19 апреля 1779 г., тридцать девять пэров заявили протест.


№ 3. Сэр Джеймс Харрис - лорду Грантаму

Петербург, 16(27) августа 1782 г.
"(Личное)
...По прибытии сюда, я нашел двор совершенно не таким, каким мне его описывали. Не было никакой симпатии к Англии, напротив, весь его дух был совершенно французским. Прусский король(Фридрих II. Ред) (к которому императрица(Екатерина II. Ред.) тогда прислушивалась) использовал свое влияние против нас. Граф Панин усиленно поддерживал его. Ласи и Корберон, посланники Бурбонов, хитрили и интриговали: князь Потемкин находился под их влиянием; а вся клика, которая окружала императрицу - Шуваловы, Строгановы и Чернышевы,- была тем, чем она остается и сейчас garcons perruquiers de Paris (парижскими парикмахерскими подмастерьями (франц.). Ред). Обстоятельства благоприятствовали их стараниям. Помощь, которую Франция притворно оказывала России в урегулировании ее споров с Портой, и совместные действия обоих дворов непосредственно после этого в качестве посредников в Тешенском мире немало содействовали их взаимному примирению. Я поэтому не был удивлен, что все мои переговоры с графом Паниным с февраля 1778 г. до июля 1779 г. не имели успеха, так как он желал предотвратить заключение союза, а не содействовать ему. Тщетно мы делали уступки для достижения этого. Панин всегда создавал новые затруднения, имел всегда наготове новые препятствия. Между тем мое явное доверие к нему принесло весьма серьезный вред. Он воспользовался им, чтобы передавать в своих докладах императрице не те слова, которые я употреблял, и не те чувства, которые я в действительности выражал, а те слова и те чувства, которые он желал, чтобы я употреблял и выражал. Он столь же старательно скрывал от меня ее мнения и чувства. Изображая ей Англию упрямой, заносчивой и скрытной, он описывал мне недовольство и возмущение императрицы нашими стремлениями и ее безразличие к нашим интересам. И он был так уверен, что этим двойным искажением закрыл все пути к успеху, что когда я представил ему испанскую декларацию, он осмелился официально заявить мне, "что Великобритания своим собственным высокомерным поведением навлекла на себя все свои несчастья, что они теперь достигли предела, что мы должны согласиться на любые уступки для достижения мира и что мы не можем ожидать ни помощи от наших друзей, ни снисхождения от наших врагов". У меня было достаточно выдержки, чтобы не проявить своих чувств по этому поводу... Не теряя времени, я обратился к князю Потемкину, и при его содействии императрица удостоила меня приемом наедине в Петергофе. Мне посчастливилось при этом свидании не только рассеять все ее предубеждения против нас, но и изобразить в истинном свете наше положение и нераздельность интересов Великобритании и России и побудить ее принять твердое решение поддержать нас. Это решение она объявила мне в недвусмысленных выражениях. Когда это стало известно,- а граф Панин был первым, кто узнал об этом,- он стал моим неумолимым и ожесточенным врагом. Он не только расстраивал мои официальные переговоры обманным путем, самым недостойным образом используя свое влияние, но и употребил все средства, которые могла подсказать самая низкая и мстительная злоба, чтобы унизить и оскорбить меня лично, и, судя по подлым обвинениям, которые он выдвигал против меня, я мог бы опасаться, будь я боязлив, самых подлых нападок с его стороны. Это безжалостное преследование все еще продолжается, даже после того, как он перестал быть министром. Несмотря на категорические уверения, которые я получил от самой императрицы, он нашел способ сперва поколебать, а затем изменить ее решения. И он был очень услужливо поддержан его величеством королем прусским, который в то время был так же склонен расстраивать наши планы, как теперь он, по-видимому, стремится содействовать их осуществлению. Я, однако, не впал в уныние от этой первой неудачи и, удвоив свои усилия, еще дважды за время моей миссии почти убедил (!) императрицу выступить в качестве нашего явного друга, и каждый раз мои надежды, основывались на уверениях из ее собственных уст. В первый раз это было, когда наши враги придумали вооруженный нейтралитет (10); в другой -когда ей предложена была Менорка. Хотя в первом из этих случаев я встретил ту же самую оппозицию с той же самой стороны, что и раньше, я все же вынужден сказать, что главную причину моей неудачи следует приписать той чрезвычайно неловкой форме, в которой мы ответили на знаменитую декларацию о нейтралитете в феврале 1780 года. Хорошо зная, с какой стороны последует удар, я был готов парировать его. Мое мнение было следующим: "Если Англия чувствует себя достаточно сильной, чтобы обойтись без России, пусть она сразу же отвергнет эти новоизобретенные доктрины; но если положение ее таково, что она нуждается в поддержке, то пусть она уступит требованиям момента, признает их, поскольку они относятся к одной России, и своевременным актом любезности обеспечит себе могущественного друга" (11). С моим мнением не посчитались; дан был двусмысленный и уклончивый ответ: мы, по-видимому, одинаково боялись как принять, гак и отвергнуть принципы вооруженного нейтралитета. Мне было предписано втайне противиться, а на словах - соглашаться с ними; употребленные в разговоре с г-ном Симолиным некоторые неосторожные выражения одного из тогдашних наших доверенных лиц, прямо противоречившие умеренным и сердечным речам, которые этот посланник слышал от лорда Стормонта, вызвали крайнее раздражение императрицы и окончательно укрепили ее неприязнь к английскому правительству и дурное мнение о нем (12). Наши враги воспользовались этими обстоятельствами. Я подал мысль уступить Менорку императрице: поскольку при заключении мира мы, как мне было ясно, должны будем принести жертвы, то мне казалось более благоразумным приносить их нашим друзьям, чем нашим врагам. Эта мысль была усвоена в Англии во всем ее объеме (13), и ничто не могло быть более подходящим для здешнего двора, чем разумные инструкции, которые я получил по этому поводу от лорда Стормонта. Я все еще не могу понять, почему этот проект не удался. Я никогда не видел, чтобы императрица в большей мере склонялась к какому-либо предприятию, чем к этому, тогда, когда я еще не имел полномочий вести переговоры,- и я никогда не испытывал большего удивления, чем при виде ее отказа от своего намерения по получении мною этих полномочий. В то же время я, со своей стороны, приписывал это ее глубокому отвращению к нашему министерству и полному отсутствию у нее доверия к нему; но теперь я более склонен полагать, что она советовалась по этому вопросу с императором (австрийским) и что он не только убедил ее отклонить предложение, но и выдал Франции этот секрет, который, таким образом, стал общеизвестным. Ничем иным я не могу объяснить эту быструю перемену настроения императрицы, в особенности потому, что князь Потемкин (каким бы он ни был в других делах) определенно поддерживал это дело искренне и чистосердечно и, как меня убедило то, что я видел тогда и узнал впоследствии, принимал его успех так же близко к сердцу, как и я сам. Вы можете заметить, милорд, что мысль сделать императрицу доброжелательным посредником сочеталась с предлагавшейся уступкой Менорки. Так как последствия осуществления этой мысли привели нас ко всем трудностям теперешнего посредничества, мне необходимо объяснить моя тогдашние соображения и оправдаться от обвинения в том, что я поставил свой двор в столь затруднительное положение. Моим желанием и намерением было, чтобы она стала единственным посредником без участия кого-либо другого; если Вы внимательно следили за тем, что происходило между мной и ею в декабре 1780 г., то Ваша светлость поймет, какие у меня были серьезные основания полагать, что она будет посредником дружественным и даже стоящим на нашей стороне (14). Правда, я знал, что она не подходила для выполнения этой задачи, но я знал также, как сильно польстит ее тщеславию этот выбор, и прекрасно сознавал, что раз она возьмется за это дело, то будет упорно продолжать его и неизбежно будет вовлечена в нашу распрю, в особенности, если обнаружится (а это обнаружилось бы), что мы вознаградили ее Менор-кой. Привлечение к посредничеству другого (австрийского) императорского двора совершенно расстроило этот план. Это обстоятельство не только дало ей повод не сдержать своего слова, но задело и оскорбило ее; и под таким впечатлением она передала все дело коллеге, которого мы ей дали, и приказала своему посланнику в Вене подписаться безоговорочно под всем, что предложит венский двор. Отсюда и все беды, которые постигли нас с тех пор, а также и те, которые мы испытываем сейчас. Меня никогда не могли убедить, что венский двор, пока его действия направляет князь Кауниц, может в какой-то мере желать добра Англии или зла Франции. Я старался содействовать его влиянию здесь вовсе не с этой целью, но потому, что, как я убедился, влияние Пруссии мне постоянно противодействовало, и потому, что я полагал, что, если мне каким-нибудь способом удастся уничтожить это влияние, то и избавлюсь от самого большого препятствия. Я ошибся, и в результате исключительного и фатального стечения обстоятельств венский и берлинский дворы, по-видимому, никогда ни в чем другом не сходились, кроме стремления поочередно вредить нам здесь (15). Предложение относительно Менорки было последней попыткой, которую я сделал, чтобы побудить императрицу выступить. Я исчерпал свои силы и средства. Независимость, с которой я говорил, хотя и вполне почтительно, во время последнего моего свидания с ней, ей не понравилась; и с этого момента до отставки последнего министерства я принужден был держаться оборонительного образа действия... Я испытывал гораздо большие трудности, когда стремился помешать императрице причинять нам вред, чем тогда, когда пытался побудить ее делать нам добро. Именно с целью предотвратить зло я решительно склонялся к тому, чтобы принять ее единоличное посредничество между нами и Голландией, когда ее императорское величество впервые предложила его. Крайнее неудовольствие, которое она выразила в ответ на наш отказ, подтвердило мое мнение; и я взял на себя смелость, когда это предложение было сделано во второй раз, настаивать на необходимости принять его (хотя я знал, что это противоречит взглядам моего принципала), так как я был твердо уверен, что если бы мы снова его отклонили, императрица в минуту гнева соединилась бы с Голландией против нас. Впрочем, все шло хорошо; наше благоразумное поведение перенесло на Голландию раздражение, направленное первоначально против нас, и теперь она так же держит нашу сторону, как прежде поддерживала голландцев. С тех пор, как в Англии образовано новое министерство, мне стало легче. Великий и новый путь, который был проложен Вашим предшественником (16) и по которому Вы, милорд, следуете, привел к самым благоприятным для нас переменам на континенте. Я вполне уверен, что ничто, кроме событий, находящих отклик в ее душе, не может побудить ее императорское величество действовать активно, но теперь она испытывает сильный прилив дружественных чувств к нам; она одобряет наши мероприятия; она доверяет нашему министерству и она дает волю той склонности, которую она, несомненно, питает к нашей нации. Наши враги знают и ощущают это, и это держит их в страхе. Таков краткий, но точный очерк того, что произошло при здешнем дворе со дня моего приезда в Петербург до настоящего времени. Из него можно сделать несколько выводов (17): что императрица руководствуется своими чувствами, а не разумом и практическими соображениями; что ее предубеждения очень сильны, легко возникают и, раз установившись, неизменны, тогда как, напротив, верного пути завоевать ее хорошее мнение не существует; что даже если удается добиться его, то оно подвержено постоянным колзабавниям и может зависеть от самых ничтожных случаев; что до тех пор, пока она не будет в достаточной мере втянута в осуществление какого-нибудь плана, нельзя полагаться ни на какие ее уверения, но если она действительно приступила к его выполнению, то никогда от него не отступится, и ее можно увлечь как угодно далеко; что при всех ее блестящих способностях, возвышенном уме и необыкновенной проницательности ей недостает здравого смысла, ясности мысли, рассудительности и l' esprit de combinaison(дара комбинаций (франц.). Ред) (!!); что ее министры либо не понимают, в чем заключается благо государства, либо равнодушны к нему и действуют или пассивно подчиняясь ее воле, или исходя из интересов групп или частных лиц (18)".


(10) Сэр Джеймс Харрис делает вид, что верит, будто Екатерина II не была автором вооруженного нейтралитета 1780 г., но была лишь привлечена к нему. Это одна из излюбленных уловок санкт-петербургского двора: придавать своим собственным планам форму предложений, подсказанных и навязанных ему иностранными дворами. Русской дипломатии доставляют удовольствие такие qui pro quo . Таким образом, лицом, ответственным за изобретение вооруженного нейтралитета, был изображен граф Флоридабланка, и из посланного Карлу III отчета этого тщеславного испанца можно видеть, насколько он чувствовал себя польщенным мыслью о том, что не только выдвинул идею вооруженного нейтралитета, но и привлек Россию к его поддержке.
(11) Тот же самый сэр Джеймс Харрис, быть может, более известный читателю под именем графа Малмсбери, превозносится английскими историками как человек, который предотвратил отказ Англии от права осмотра кораблей во время мирных переговоров 1782-83 годов.
(12) Из этого пассажа и подобных мест, встречающихся в тексте, можно было бы сделать заключение, что Екатерина II встретила очень сильного противника в лице лорда Борта, па правительство которого указывает сэр Джеймс Харрис. Но такое заблуждение должен рассеять тот простой факт, что первый раздел Польши имел место во время пребывания лорда Норта у власти и без всякого протеста с его стороны. В 1773 г., когда война Екатерины с Турцией все еще продолжалась, а ее трения со Швецией становились все серьезнее, Франция готовилась послать сильный флот в Балтийское море. Д'Эгильон, французский министр иностранных дел, сообщил этот план лорду Стормонту, тогдашнему английскому послу в Париже. В продолжительной беседе д'Эгильон подробно остановился на честолюбивых намерениях России и на общих интересах, которые должны объединить Францию и Англию для совместного сопротивления этим намерениям. В ответ на это конфиденциальное сообщение английский посол заявил ему, что "если Франция пошлет свои корабли в Балтийское море, за ними тотчас же последует британский флот; что присутствие двух флотов не окажет большего воздействия, чем нейтралитет, и как бы английский двор ни стремился сохранить согласие, существующее в настоящее время между Англией и Францией, невозможно, однако, предвидеть случайности, которые могут возникнуть из неожиданных столкновений". В результате этих представлений д'Эгильон отменил свои распоряжения относительно эскадры в Бресте, но отдал новые - о снаряжении и вооружении [военных кораблей] в Тулоне. "Получив сведения о возобновлении этих приготовлений, английский кабинет немедленно предпринял решительные демонстративные меры противодействия. Лорду Стормонту было приказано заявить, что все доводы, приведенные относительно Балтийского, относятся и к Средиземному морю. Французскому министру был также представлен меморандум с требованием сообщить его королю и Совету. Это произвело желаемое действие: приказ о вооружении был отменен, матросы распущены, и предотвращена возможность большой войны". "Лорд Борт,- говорит благодушный автор, у которого мы заимствовали последние строки,- таким образом принес действительную пользу делу своего союзника)) (Екатерины II) "и облегчил заключение мира" (Кючук-Кайнарджийского ) "между Россией и Лортой" , Екатерина II вознаградила добрые услуги лорда Порта, во-первых, тем, что отказала ему в помощи, обещанной на случай войны между Англией и североамериканскими колониями, и, во-вторых, тем, что изобрела и возглавила вооруженный нейтралитет против Англии. Лорд Норт не осмелился отплатить, как ему советовал сэр Джеймс Харрис, за это предательское нарушение слова, уступив России, одной России, морские права Великобритании. Отсюда раздражение нервной системы царицы, ее истерическая манера, с которой она внезапно "высказала дурное мнение" о лорде Норте, заявила о своем "нерасположении" к нему, почувствовала к нему "глубокое отвращение", "полное отсутствие доверия" и т. д. С целью предостеречь правительство Шелбёрна примером, сэр Джеймс Харрис составляет подробный психологический очерк о чувствах царицы и о немилости, которую навлекло на себя правительство Норта за то, что оно оскорбило эти самые чувства. Его рецепт очень прост: сделать России, как нашему другу, такие уступки, за требование которых мы всякую другую державу сочли бы своим врагом.
(13) Таким образом, является непреложным фактом, что английское правительство, не довольствуясь тем, что сделало Россию балтийской державой, упорно стремилось превратить ее также и в средиземноморскую державу. Предложение уступить Менорку, по-видимому, было сделано Екатерине II в конце 1779 или в начале 1780 г., вскоре после вступления лорда Стормонта в кабинет Норта - того самого лорда Стормонта, который, как мы видели, мешал попыткам Франции оказать сопротивление России и которому даже сэр Джеймс Харрис не может отказать в заслуге составления "инструкций, вполне подходивших к настроению петербургского двора". В то время как кабинет лорда Норта, по предложению сэра Джеймса Харриса, предлагал Менорку московитам,.. члены английской палаты общин и народ еще дрожали от страха, как бы ганноверцы (!) не вырвали у них из рук "один из ключей к Средиземному морю". 26 октября 1775 г. король в своей речи при открытии парламента на вопрос, почему не была установлена какая-либо блокада во время переговоров о "плане", ответил словами, с которыми совпало выражение сэра Джеймса Грэхема: "Они не взяли на себя ответственности за это". Ответственности за выполнение своих же распоряжений! Сообщение, которое мы процитировали, было единственным оглашенным в парламенте, за исключением еще одного, относящегося к более позднему времени. Депеша, посланная будто бы 5 апреля, в которой "адмиралу приказывалось по своему усмотрению употреблять самые крупные силы для блокады русских гаваней на Черном море", не была оглашена, как и ответы адмирала Дандаса. Адмиралтейство послало ганноверские войска в Гибралтар и порт Маон (Мепорка), чтобы заменить английские войска, которые должны были быть взяты из этих гарнизонов для службы в Америке. Лорд Джон Кавендиш предложил добавить к ответу на речь короля поправку, строго осуждавшую тех, кто "доверил иностранцам такие важные крепости, как Гибралтар и порт Маон". После очень бурных дебатов, в ходе которых тот факт, что Гибралтар и Менорка, называемые "ключами к Средиземному морю", были доверены иностранцам, подвергся яростным нападкам, лорд Норт, признав, что это мероприятие было предпринято по его совету, вынужден был внести билль об освобождении от ответственности. Однако эти иностранцы, эти ганноверцы, были подданными английского короля. Уступив фактически Менорку России в 1780 г., лорд Норт имел, конечно, полное право 27 ноября 1781 г. в палате общин "с величайшим презрением отнестись к инсинуации, будто бы министры были подкуплены Францией".
Заметим en passant(мимоходом (франц.). Ред), что лорд Норт, один из самых подлых и злонамеренных министров, которыми может похвалиться Англия, в совершенстве обладал искусством постоянно заставлять палату смеяться. То же делал лорд Сандерленд. То же делает лорд Пальмерстон.
(14) Когда 27 марта 1782 г. лорда Норта заменило правительство Рокингема, знаменитый Фокс послал мирные предложения Голландии при посредстве русского посланника(И. М. Симолина. Ред).
Каковы же были последствия русского посредничества, столь восхвалявшегося сером Джеймсом Харрисом, рабски учитывавшим мнения, настроения и чувства царицы? В то время как с Францией, Испанией и Американскими Штатами было достигнуто согласие относительно предварительных условий мира, с Голландней оказалось невозможным прийти к какому-либо предварительному соглашению. От нее удалось добиться всего лишь прекращения военных действий. Русское посредничество, было настолько действенным, что 2 сентября 1783 г., как раз за день до заключения окончательных договоров с Америкой, Францией и Испанией, Голландия соизволила согласиться на предварительные условия мира и то не в результате русского посредничества., а благодаря влиянию Франции,
(15) Неужели же венский и парижский дворы не вредили Англии в этом деле, противодействуя плану британского кабинета уступить Менорку России, и сопротивлению Фридриха Прусского проекту Северного союза под московитским покровительством, который принадлежал великому Чатаму?.
(16) Предшественник - это Фокс.
Сэр Джеймс Харрис устанавливает полную иерархию британских министерств, соответственно степени, в которой они пользовались расположением его всемогущей царицы. Несмотря на лорда Стормонта, графа Сэндвича, лорда Норта и самого сэра Джеймса Харриса, несмотря на раздел Польши, запугивание д'Эгильона, Кютук-Кайнарджийский мир и предполагавшуюся уступку Менорки - министерство лорда Норта поставлено у подножия этой небесной лестницы; много выше взобралось министерство Рокингема, думою которого был Фокс, известный своими последующими интригами с Екатериной; но на самой вершине мы видим министерство Шелбёрна, в котором канцлером казначейства был знаменитый Уильям Питт. Что касается самого лорда Шелбёриа, то Бёрк заявил в палате общин, что "если он не был в моральном отношении Катилиной или Борджа, то это следует приписать только отсутствию у него ума".
Подробно рассмотрев поступки и причуды императора Павла, его преподобие г-н Питт продолжает:
"Только приняв во внимание эти соображения, можно правильно оценить характер последнего разрыва с коалицией и бесчисленные оскорбления, нанесенные правительству Великобритании... Но узы, связывающие ее (Великобританию) с Российской империей, созданы природой и нерушимы. Соединившись, эти нации могли бы, пожалуй, противостоять всему миру; разъединение существенно ослабляет мощь и значение каждой из них. Англия имеет основания сожалеть вместе с Россией, что императорский скипетр находится в руке, управляющей столь непоследовательно. Ибо российский монарх один повинен в разъединении этих империй".
(17) Сэр Джеймс Харрис забывает сделать главный вывод, что английский посол является агентом России.
(18) В XVIII столетии депеши английских дипломатов с сакраментальной надписью на них - "личная" не должны были передаваться королю тем министром, которому они были адресованы. Что это было именно так, можно видеть из "Истории Англии" лорда Мэхона.

№ 4. (Рукопись) Отчет о России, относящийся к началу царствования императора Павла.
Составлен преподобным Л. К. Питтом, капелланом фактории в С.-Петербурге
и близким родственником Уильяма Питта (19)

извлечение
"Едва ли можно сомневаться в истинном отношении покойной русской императрицы к великим событиям, которые за последние несколько лет потрясли вею систему европейской политики. Она, несомненно, уже с самого начала чувствовала фатальные тенденции новых принципов, но, быть может, не без удовольствия видела, как все европейские державы истощали себя в борьбе, которая по меро обострения увеличивала ее собственную роль. Более чем вероятно, что положение во вновь приобретенных провинциях Польши также оказывало сильное влияние на политическое поведение Екатерины. Фатальные последствия страха перед возможностью восстания в недавно завоеванных областях, по-видимому, ощущались очень сильно союзными державами, которые в первый период революции были весьма близки к тому, чтобы восстановить законное правительство во Франции. Та же угроза восстания в Польше, которая разделила внимание союзных держав и ускорила их отступление, точно так же удерживала покойную русскую императрицу от выступления на великой сцене войны до тех пор, пока стечение обстоятельств не сделало дальнейшие успехи французских армий более опасным злом, чем то, которое могли бы причинить Российской империи активные действия... Последние слова императрицы, как известно, были обращены к ее секретарю (Зотову. Ред), когда она отпустила его утром в день своей смерти: "Передайте князю (Зубову),- сказала она,- чтобы он пришел ко мне в двенадцать часов и напомнил мне, что надо подписать договор о союзе с Англией".

(19) "Сжечь после, моей смерти". Эти слова были написаны в начале рукописи джентльменом, которому она была адресована (У. Коксом. Ред).
Преподобный джентльмен заканчивает свой отчет следующими словами:
"Насколько можно в данный момент предвидеть, более вероятным средством покончить с нынешним угнетением является, по-видимому, отчаяние разъяренного одиночки, а не какие-либо систематические комбинации мер в целях возвращения престолу России его достоинства и значения".

ГЛАВА ВТОРАЯ


Опубликованные в первой главе документы относят ко времени от царствования императрицы Анны вплоть до начала царствования императора Павла, охватывая, таким образом, большую часть XVIII века. К концу этого столетия, как утверждает его преподобие г-н Питт, открыто исповедуемым символом веры английской дипломатии стало мнение,

"что узы, связывающие Великобританию с Российской империей, созданы природой и нерушимы".

При внимательном изучении этих документов выявляется нечто, что поражает нас даже больше, чем их содержание, а именно - их форма. Все эти письма являются "доверительными", "личными", "секретными", "совершенно секретными". Но, несмотря на их секретность, частный и доверительный характер, английские государственные деятели говорят между собой о России и ее правителях в тоне благоговейной сдержанности, низкого раболепия и циничной покорности, которые поразили бы нас даже в публиковавшихся донесениях государственных деятелей России. Русские дипломаты прибегают к секретности, чтобы скрыть интриги против чужеземных наций. Этот же метод широко применяется английскими дипломатами для выражения своей преданности иностранному двору. Секретные донесения русских дипломатов окутаны дымкой двусмысленности. С одной стороны, это fumee de faussete(дымка фальши (франц.). Ред), как говорил герцог Сен-Симон, а с другой,- это кокетливое демонстрирование своего собственного превосходства и хитрости, которое придает неизгладимый отпечаток донесениям французской тайной полиции. Даже мастерские донесения Поццо-ди-Борго испорчены этой печатью вульгарности, свойственной lilterature de mauvais lieu(низкопробной литературе (франц.). Ред). В этом отношении английские секретные донесения оставляют их далеко за собой. Они демонстрируют не превосходство, а глупость. Например, может ли быть что-нибудь глупее сообщения г-на Рондо Горацио Уолполу о том, что он выдал русским министрам адресованные английскому королю письма турецкого великого визиря, но заявил

"в то же время этим джентльменам, что, поскольку в письмах содержится ряд резких суждений о русском дворе, он не передал бы эти письма, если бы они сами не жаждали так увидеть их",

а затем просил их превосходительства не сообщать Порте, что они их (эти письма) видели! Уже с первого взгляда видно, что гнусность поступка тонет в глупости этого человека. Или взять сэра Джорджа Макартни. Может ли быть что -нибудь глупее его радости но поводу того, что Россия, по-видимому, достаточно "благоразумна", чтобы не ожидать от Англии "оплаты всех расходов", связанных с тем, что Россия "предпочитает играть первенствующую роль в Стокгольме"; или того, что он "льстит себя надеждой" на то, что "убедид русский двор" не быть столь "неблагоразумным" и не требовать от Англии в мирное время выплаты субсидий для войны с Турцией (тогдашней союзницей Англии); или его предупреждения графу Сандвичу "не упоминать" русскому послу в Лондоне(Г. Гроссу. Ред) о секретах, сообщенных ему самому русским канцлером(Н. II. Паниным. Ред) в С.-Петербурге? Или что может быть глупее доверительного нашептывания сэра Джеймса Харриса лорду Грантаму о том, что Екатерина II лишена "здравого смысла, ясности мысли, рассудительности и l'esprit de combinaison" (I).

Взять, с другой стороны, то невозмутимое бесстыдство, с которым сэр Джордж Макартни сообщает своему министру, что так как шведы чрезвычайно задеты и унижены своей зависимостью от России, то санкт-петербургский двор предлагает Англии проводить его политику в Стокгольме под британским флагом свободы и независимости! Или сэр Джеймс Харрис, советующий Англии уступить России Менорку а право осмотра судов на море и монополию на посредничество в международных делах не ради получения каких-либо материальных выгод или хотя бы какого-нибудь формального обязательства со стороны России, а только с целью вызвать "сильный прилив дружественных чувств" императрицы и перенести ее "раздражение" на Францию.

В русских секретных донесениях проводится очень простая мысль: Россия знает, что у нее нет никаких общих интересов с другими нациями, но ей надо убедить каждую нацию в отдельности в том, что у нее имеются общие интересы с Россией, а не с какой-либо другой нацией. Английские донесения, напротив, никогда не смеют даже намекнуть, что Россия имеет общие интересы с Англией, а лишь стараются убедить эту страну, что ее интересами являются интересы России. Сами английские дипломаты говорят нам, что, встречаясь наедине с русскими монархами, они приводили только этот довод.

Если бы преданные нами гласности английские донесения были адресованы личным друзьям, то они только покрыли бы позором послов, которые их писали. Но так как они на деле тайно адресованы самому английскому правительству, то навечно пригвождают его к позорному столбу истории. И это, кажется, инстинктивно чувствовали даже сами вигские историки, так как ни один из них не осмелился опубликовать эти донесения.

Само собой разумеется, возникает вопрос, когда появился этот русофильский характер английской дипломатии, ставший традиционным в течение XVIII века? Для выяснения этого вопроса мы должны вернуться ко времени Петра Великого, которое, следовательно, и составит главный предмет наших исследований. Мы намерены приступить к этой задаче, начав с воспроизведения некоторых английских памфлетов, написанных во времена Петра 1, которые либо ускользнули от внимания современных историков, либо показались им не заслуживающими его. Указанных памфлетов, однако, достаточно, чтобы опровергнуть общее для континентальных и английских авторов заблуждение, будто в Англии не понимали намерений России или не подозревали о них вплоть до более позднего времени, когда уже было слишком поздно, будто дипломатические отношения между Англией и Россией были только естественным следствием взаимных материальных интересов обеих стран, и поэтому, обвиняя английских государственных деятелей XVIII в. в русофильстве, мы совершили бы непростительную hysteron proteron(перестановку позднейшего события на место более раннего (греч.). Ред). Если при помощи английских донесений мы показали, что уже при императрице Анне Англия предавала России своих союзников, то из памфлетов, которые мы теперь приводим, будет видно, что даже до Анны, в ту самую эпоху, когда началось преобладание России в Европе, во времена Петра I, английские писатели понимали планы России и изобличали потворство английских государственных деятелей этим планам.

Первый памфлет, который мы предлагаем вниманию читателей, называется "Северный кризис"(См. с. 6-15. Ред). Он был напечатан в Лондоне в 1716 г. и касается намечавшегося датско-англо-русского вторжения в Сканию (Сконе).

(I) Или, если проследить эту рисовку глупостью в более поздние времена, то может ли в истории дипломатии что-нибудь сравниться с предложением лорда Пальмерстона маршалу Сульту (в 1839 г.) штурмовать Дарданеллы, чтобы англо-французским флотом оказать поддержку султану против России?

В течение 1715 г. между Россией, Данией, Польшей, Пруссией и Ганновером был заключен северный союз с целью раздела не самой Швеции, а того, что мы можем назвать Шведской империей. Этот раздел является первым крупным актом современной дипломатии, логической предпосылкой для раздела Польши. Договоры о разделе, касающиеся Испании, вызвали интерес потомства, потому что явились предвестниками войны за испанское наследство, а раздел Польши привлек даже еще большее внимание, потому что последний его акт был разыгран на современной арене. Тем не менее нельзя отрицать, что именно раздел Шведской империи открывает современную эру международной политики. Договор о разделе даже для вида не выдвигал какой-нибудь предлог, кроме тяжелого положения намеченной жертвы. Впервые в Европе нарушение всех договоров было не только фактически осуществлено, но и объявлено общей основой нового договора. Сама Польша, которая шла на поводу России и которую представлял Август II, король польский и курфюрст саксонский, это воплощение аморальности, была выдвинута в заговоре на первый план и таким образом сама подписала свой смертный приговор, не получив даже того преимущества, которое Полифем предоставил Одиссею,- быть съеденною последней. Карл XII в своей добровольной ссылке в Бендерах предсказал ее судьбу в манифесте, выпущенном им против короля Августа и царя. Манифест датирован 28 января 1711 года.

Участие в этом договоре о разделе толкнуло Англию на орбиту России, к которой она все больше и больше тяготела со времен "Славной революции". Георг I как король Англии был связан со Швецией оборонительным союзом по договору 1700 года(Текст договора с сокращениями приведен в главе III настоящей работы. Ред). Не только в качестве короля Англии, но и в качестве курфюрста ганноверского он был одним из гарантов и даже прямым участником Травендальского договора, который обеспечил Швеции то, чего договор о разделе должен был ее лишить. Даже своим званием германского курфюрста он отчасти был обязан этому договору. Тем не менее как курфюрст ганноверский он объявил Швеции войну, которую вел уже в качестве короля Англии.

В 1715 г. союзники отняли у Швеции ее немецкие провинции и для этого ввели московитов на германскую территорию. В 1716 г. они условились вторгнуться в саму Швецию, попытавшись высадить вооруженный десант в Скопе - ее крайней южной части, состоящей теперь из округов Мальме и Кристианстад. В соответствии с этим русский царь Петр привел с собой из Германии московитскую армию, которую разместил по всей Зеландии, чтобы оттуда переправить ее в Сконе под защитой английского и голландского флотов, посланных в Балтийское море под вымышленным предлогом охраны торговли и мореплавания. Уже в 1715 г., когда Карл XII был осажден в Штральзунде, восемь английских военных кораблей, предоставленных Англией Ганноверу, а Ганновером - Дании, открыто усилили датский флот и даже подняли датский флаг. В 1716 г. британский военный флот находился под личным командованием его царского величества.

Когда все уже было готово для вторжения в Сконе, возникло затруднение с той стороны, с которой его меньше всего ожидали. Хотя договором было обусловлено только 30 000 московитов, Петр, по своему великодушию, высадил в Зеландии 40 000 человек. Но теперь, когда их надо было отправлять в Сконе, он вдруг обнаружил, что из 40 000 человек может уделить только 15 000. Это заявление не только парализовало военный план союзников, но, по-видимому, угрожало также безопасности Дании и ее короля Фредерика IV, так как значительная часть московитской армии, поддерживаемая русским флотом, заняла Копенгаген. Один из генералов(фон Гольштейн. Ред) Фредерика предложил внезапно напасть с датской кавалерией на московитов и истребить их, в то время как английские военные суда подожгут русский флот. Будучи не склонным ко всякому вероломству, которое требовало известной силы воли, твердости характера и в какой-то мере презрения к личной опасности, Фредерик IV отверг смелое предложение и ограничился занятием оборонительной позиции. Затем он написал царю просительное письмо, сообщив, что отказался от своего плана относительно Сконе, и просил царя сделать то же самое и отбыть восвояси - просьба, которую последнему осталось только исполнить. Когда Петр со своей армией наконец покинул Данию, датский двор счел необходимым в публичном сообщении известить европейские дворы о событиях и обстоятельствах, расстроивших предполагавшийся десант в Сконе. Этот документ и служит отправной точкой памфлета "Северный кризис".

В письме, адресованном барону Герцу из Лондона 23 января 1717 г. графом Юлленборгом, имеется несколько фраз, в которых последний, в то время шведский посол при Сент-Джеймсском дворе, как будто называет себя автором "Северного кризиса", хотя и не упоминает этого названия. Но всякое предположение о том, что он написал этот сильный памфлет, отпадает даже при самом поверхностном ознакомлении с подлинными писаниями графа, например, с его письмами Герцу.

"Северный кризис, или беспристрастные суждения о политике царя, поводом для которых явились объяснения г-на фон Стокена (Стокен, фон - датский дипломат первой трети XVIII века. Ред) относительно задержки с высадкой десанта в Сконе: предпосылается документ, дословно переведенный с точной копии в канцелярии германского секретаря в Копенгагене. 10 октября 1716 года".

Paruo motu primo, mox se attollit in auras ("Вначале почти неподвижный, он вскоре вознесся высоко* (латин.) (Вергилий. Энеида, кн. IV, строка 176). Ред). Вергилий.
Лондон, 1716 г.

1. Предисловие - ..."Он" (настоящий памфлет) "не пригоден для адвокатских писцов, но весьма подходит для чтения тем, кто действительно изучает международное право. Различные биржевые спекулянты мелкого пошиба лишь напрасно потеряют время, заглядывая в него дальше предисловия, но каждый английский купец (и особенно тот, кто ведет торговлю в Балтийском море) найдет здесь пользу для себя. Голландцы (как неоднократно сообщали нам газеты и почтальоны) хотели бы, если это им удастся, улучшить условия торговли некоторыми товарами с царем, и они давно, но почти безрезультатно, добиваются этого. Так как они народ весьма бережливый, то подают нашим купцам хороший пример для подражания. Но если мы и можем в кои веки превзойти их в способах быстрее добиться лучших условий к нашей взаимной выгоде, то будем же достаточно благоразумны, чтобы показать им пример, и пусть они хоть на этот раз подражают нам. Сей небольшой трактат укажет нам весьма простой путь, как мы можем добиться этого для нашей торговли на Балтийском море при существующих условиях. Я не желаю, чтобы какой-нибудь мелкий политикан из кофейни вмешивался в это дело, и хочу даже внушить ему отвращение к моему обществу, а поэтому должен заявить ему, что он для меня неприятен. Даже те, кто опытен в государственных науках, найдут здесь для упражнения всех своих умственных способностей весьма подходящий материал, которым они раньше всегда пренебрегали, считая его (слишком поспешно) не заслуживающим внимания. Крайние приверженцы той или иной партии не найдут здесь вообще ничего для своих целей, но и каждый честный виг и каждый честный тори может прочесть этот труд не только без отвращения, но и с удовлетворением... Словом, он не подходит ни для бешеного, хвастливого пресвитерианского вига, ни для неистового, раздраженного, недовольного якобита-тори.

2. Причины отсрочки десанта в Сконе, приводимые господином фон Стокеном.

Большинство дворов, несомненно, будет удивлено тем, что десант в Сконе не состоялся, несмотря на огромные приготовления, сделанные с этой целью; что хотя все войска его царского величества, находившиеся в Германии, были перевезены в Зеландию не без больших трудностей и опасностей, частично на его собственных галерах, частично на галерах его величества короля датского и других судах, означенный десант все же отложен до другого времени. Чтобы отвести от себя всякие обвинения и упреки, его величество король датский(Фредерик IV. Ред) счел посему необходимым распорядиться представить всем беспристрастным лицам следующее правдивое сообщение об этом деле. После того как шведы были полностью изгнаны из их германских владений, согласно всем правилам политики и военным соображениям не оставалось ничего другого, кроме решительного нападения на все еще упорствовавшего короля шведского (Карла XII. Ред) в самом сердце его страны, чтобы тем самым принудить его, с божьей помощью, к длительному, прочному и выгодному для союзников миру. Король датский и его царское величество (Петр I. Ред), оба были такого мнения и для исполнения этого прекрасного плана условились о встрече, которая наконец и состоялась в Хамме и Хорне, близ Гамбурга (хотя его величеству королю датскому было чрезвычайно необходимо находиться в его собственной столице, ввиду нашествия врага на Норвегию, и хотя московитский посол г-н Долгорукий дал совсем иные заверения), после того как его величество король датский ожидал там царя в течение шести недель. На этой конференции, 3 июня, оба монарха после неоднократного обсуждения условились, что десант в Сконе будет безусловно предпринят в этом году, и полностью договорились обо всем, что относится к проведению этого плана. Затем его величество король датский поспешно вернулся в СВОЙ владения и повелел работать день и ночь, чтобы подготовить флот к выходу в море. Из всех частей его владений были собраны также транспортные суда, что вызвало неописуемые расходы и причинило значительный ущерб торговле его подданных. Таким образом (как признал сам царь после своего приезда в Копенгаген), его величество сделал все, что было в его силах, чтобы подготовить все необходимое и ускорить осуществление десанта, от успеха которого зависело все. Между тем случилось, что еще до того, как условились о десанте на конференции в Хамме и Хорне, его величеству королю датскому пришлось выступить на защиту своего подвергшегося нападению и сильному угнетению королевства Норвегии, послав туда значительную эскадру своего флота под командованием вице-адмирала Габеля, которая, чтобы не оставить в опасности большую часть этого королевства, не могла быть отозвана раньше, чем неприятель покинет его. Таким образом, в силу необходимости, упомянутый вице-адмирал был вынужден задержаться там до 12 июля, когда его величество король датский послал ему специальный приказ вернуться со всей быстротой, допускаемой состоянием погоды и ветра. Но так как направление ветра в течение некоторого времени было противным, то вице-адмирал задержался... Шведы все время были сильны на море, и его царское величество сам не считал желательным, чтобы остальная часть датского флота вместе с военными судами, находившимися тогда в Копенгагене, конвоировала русские войска из Ростока до прибытия вышеупомянутой эскадры под командованием вице-адмирала Габеля. После того как в августе это, наконец, произошло, союзный флот вышел в море, и перевозка указанных войск в Зеландию была произведена, хотя и с большими затруднениями и опасностями. Но это заняло столько времени, что десант не мог быть подготовлен ранее сентября. Итак, когда все эти приготовления к десанту, равно как и погрузка армий на суда, полностью закончились, его величество король датский уверился в том, что десант должен быть произведен в ближайшие дни, самое позднее к 21 сентября. Русские же генералы и министры сначала создавали для генералов и министров Дании различные затруднения, а затем на созванной 17 сентября конференции объявили, что его царское величество, принимая во внимание настоящее положение вещей, полагает, что в Сконе нельзя будет достать ни фуража, ни провианта, что, следовательно, нежелательно пытаться произвести десант в этом году и его следует отложить до будущей весны. Легко себе представить, как был поражен этим его величество король датский, особенно имея в виду, что если царь изменил свое отношение к этому столь торжественно согласованному плану, то он мог бы заявить об этом раньше и сохранить тем самым его величеству королю датскому большое количество золота, затраченного на необходимые приготовления. Однако в письме от 20 сентября его величество король датский подробно объяснил царю, что, несмотря на позднее время года, можно все-таки легко произвести десант такими превосходными силами, чтобы закрепиться в Сконе, где, несомненно, удастся найти достаточно припасов, поскольку он достоверно знает, что там был очень хороший урожай. К тому же, при наличии свободного сообщения со своими собственными землями, можно легко доставлять припасы оттуда. Его величество король датский выдвинул также несколько веских доводов в пользу того, что десант следует либо осуществить в этом же году, либо совершенно отказаться от мысли произвести его будущей весной. Не только он один приводил эти убедительные возражения царю. Находящийся здесь посланник его величества английского короля(Георга I, Ред), равно как и адмирал Норрис, также весьма настойчиво поддержали эти возражения и по специальному распоряжению короля, их повелителя, пытались склонить царя к своему мнению и убедить его произвести десант. Однако его царское величество объявил в своем ответе, что он будет придерживаться уже принятого им решения об отсрочке десанта, если же его величество король датский решится рискнуть и выслать десант, то тогда, в соответствии с договором, заключенным близ Штральзунда, он окажет ему помощь только 15 батальонами и тысячей всадников, как это и обусловлено. Будущей весной он выполнит и все остальное, но больше не может и не станет объясняться по этому вопросу. Так как его величество король датский не мог, не рискуя очень многим, предпринять такое серьезное дело один со своей собственной армией и указанными 15 батальонами, то в другом письме, от 23 сентября, он высказал пожелание, чтобы его царское величество соизволил прибавить еще 13 батальонов из своих войск, и в таком случае его величество король датский попытается осуществить десант еще в этом году. Но даже и этого невозможно было добиться от его царского величества, который 24-го числа того же месяца передал через своего посла категорический отказ. Посему его величество король датский в письме от 26 сентября заявил царю, что в таком случае ему вовсе не нужны его войска и желательно скорее вывезти их полностью из датских владений. Тогда он сможет отпустить транспортные суда, фрахтование которых обходится в 40 тысяч рейхсталеров в месяц, и освободить своих подданных от непосильных налогов, которые им теперь приходится уплачивать. На это царю оставалось только согласиться, в соответствии с чем все русские войска уже погрузились на суда и, несомненно, намерены отправиться отсюда с первым попутным ветром. Приходится предоставить провидению и времени выяснить, что могло побудить царя принять решение, столь пагубное для Северного союза и столь выгодное общему врагу.

3. Беспристрастные размышления, в виде очерка, относительно предыдущих материалов.

Если мы хотим сделать правильное заключение о людях и представить их в истинном свете нашему умственному взору, мы должны прежде всего рассмотреть их характер, а затем их цели. При таком методе изучения, несмотря на всю видимую сложность и запутанность их поведения, колеблющегося под воздействием бесконечных поворотов государственной политики, мы сможем проникнуть в глубочайшие тайники, пробраться через самые запутанные лабиринты и, наконец, прийти к самым сокровенным приемам раскрытия основной загадки их мыслей и разгадать их заветнейшие тайны.

...Царь... от природы наделен большим и предприимчивым умом и чисто политическим гением. Что касается его целей, то самый характер его правления, в силу которого он является неограниченным властелином над имуществом и честью своих подданных, должен побуждать его - даже если все имеющиеся в мире политические силы посулят ему расширение и увеличение его империи и богатства как отдаленную цель - с величайшей алчностью и честолюбием непрерывно строить планы достижения этого. И он, вне всякого сомнения, склонен преследовать любые цели, которые могут быть внушены ему неукротимым стремлением к богатству и безграничной жаждой власти и могут удовлетворить его ненасытные аппетиты.

Далее, мы должны задать себе следующие три вопроса:
1. Какими средствами может он добиться осуществления этих целей?
2. Как далеко от его владений и в каком месте можно наилучшим образом достигнуть этих целей?
3. И в какой срок, успешно пользуясь всеми надлежащими средствами, может он осуществить эти цели?

Владения царя были невероятно обширны. Весь народ зависел от его прихотей, все до одного были его настоящими рабами, и одного его словесного приказа было достаточно, чтобы все богатства страны стали его собственностью. Однако, несмотря на огромную территорию, продукция страны никак не соответствовала ее размерам. Каждый вассал имел ружье и по зову должен был стать солдатом. Но настоящих солдат среди них не было, не было и людей, сведущих в военном деле. И хотя в распоряжении царя находились все их богатства, у них не было значительной торговли и имелось мало наличных денег, вследствие чего, когда он собрал все, что мог, его казна была совершенно пуста. Не располагая ни средствами для содержания солдат, ни армией, обученной военному искусству, он имел мало возможностей удовлетворить эти оба естественные желания. Первое, чем этот государь проявил свои стремления и честолюбивый дух - эту благородную черту, необходимую для монарха, стремящегося к преуспеянию, было убеждение, что никто из его подданных не обладает такой мудростью и не достоин управлять более, чем он сам. Составив себе такое мнение, он нашел, что является наиболее подходящим лицом для поездок по другим странам мира и изучения политики с целью содействовать развитию своих владений. В то время он редко строил какие бы то ни было воинственные планы против тех, кто был опытен в военном искусстве. Его военные предприятия ограничивались по преимуществу турками и татарами, которые, как и он, располагали большим количеством войск состоявших, как и у него, из грубых, темных толп, выступавших на полях сражения как необученное, недисциплинированное ополчение. За это его христианские соседи относились к нему с одобрением, поскольку он служил им своего рода барьером и заслоном от неверных. Но, когда он отправился познакомиться с более культурными странами христианского мира, он с самого начала держал себя по отношению к ним как прирожденный политик. Он не считал нужным ввязываться в игру, преждевременно испытывая счастье и рискуя потерями на полях сражений, нет, он исходил из принципа, что в тот момент для него было целесообразно и необходимо иметь свою силу, как Самсону, в голове, а не в руках. Тогда он знал, что владеет лишь очень немногими удобными пунктами для своей собственной торговли и что все они расположены на Белом море, слишком отдаленном, замерзающем в течение большей части года и совершенно непригодном для военного флота. Но он знал, что у его соседей на Балтийском море в пределах досягаемого есть много более удобных мест, которыми он сможет завладеть, как только достаточно усилится. Он обращал к ним свои жадные взоры, но благоразумно делал вид, что внимание его направлено в другую сторону, втайне лелея приятную мысль, что в свое время он до всех них доберется. Чтобы не возбуждать никаких подозрений, он не старается получить у соседей помощь для обучения своих солдат. Это было бы равносильно тому, чтобы просить искусного бойца, с которым собираются драться на дуэли, сначала научить своего противника фехтовать. Он отправился в Великобританию, зная, что это могущественное королевство могло еще не опасаться роста его сил и что в глазах англичан его обширная страна выглядела запущенной, заброшенной и не изученной, какой, я боюсь, она остается еще и доныне. Он присутствовал на всех наших учениях, изучал все наши законы, знакомился с нашим управлением военными, гражданскими и церковными делами. Однако все это было лишь небольшой частью того, что он тогда хотел, лишь ничтожной долей его задачи. Постепенно, познакомившись ближе с нашим народом, он стал посещать наши верфи, делая вид, что не преследует этим каких-либо выгод на будущее, а просто получает огромное наслаждение (только любопытства ради), наблюдая за тем, как мы строим суда. Его двор, можно сказать, находился на наших верфях - с таким усердием он постоянно удостаивал их своим царским присутствием. Своим искусством и трудолюбием великий царь, надо сказать, заслужил себе бессмертную славу: он часто сам снисходил до участия в работе и владел топором, как самый лучший плотник. Обладая хорошими математическими способностями, этот монарх с течением времени стал весьма опытным королевским кораблестроителем. Один или два корабля, выстроенные для его развлечения и отосланные к нему, затем еще два-три, а после этого снова два или три корабля не имели бы ровно никакого значения, раз на их продажу согласились морские державы, которые могли при желании господствовать на море. Это было бы совершенно незначительным обстоятельством, не заслуживающим внимания. Но ведь помимо этого он искусно завоевал расположение многих наших лучших работников и привлек их сердца своей добродушной фамильярностью и снисходительностью к ним. Чтобы использовать это в своих интересах, он предложил многим из них весьма значительные награды и льготы, если они переселятся в его страну, на что они охотно согласились. Немного позднее он посылает нескольких неофициальных представителей и чиновников для новых переговоров с другими работниками - землемерами и тщательно отобранными добрыми моряками, которых можно было бы выдвинуть и назначить на различные должности по прибытии их в Россию. Больше того, и до сегодняшнего дня любому опытному моряку, плавающему на наших торговых судах в порт Архангельск, если у него есть хоть капля честолюбия и сколько-нибудь серьезное желание получить должность, стоит только предложить свои услуги морскому ведомству царя, и он немедленно становится лейтенантом. Мало того, этот монарх нашел даже средство силою забирать к себе на службу столько самых способных моряков с наших торговых кораблей, сколько ему угодно, отдавая судовладельцам взамен такое же число необученных московитов, которых они затем были вынуждены обучать ради своей безопасности и пользы. Но и это не все: во время последней войны много сотен его подданных, как знати, так и простых матросов, находились на судах нашего, французского и голландского флотов, и он все время держал и теперь еще держит многих из них на наших и голландских верфях.

Но все эти старания образовать самого себя и своих подданных он все время считал бесполезными, пока у него не было морского порта, где бы он мог построить свой собственный флот и через который мог бы сам вывозить продукты своей страны и ввозить таковые из других стран. И видя, что король шведский (Карл XII. Ред) владеет наиболее удобными портами - я имею в виду Нарву и Ревель,- с которыми, как он знал, этот монарх добровольно никогда не сможет и не захочет расстаться, он, в конце концов, решил вырвать их у него из рук силой. Ввиду юного возраста его величества короля шведского время казалось ему наиболее подходящим для такого предприятия, но даже и тогда он не захотел идти на риск один. Он привлек других монархов к дележу добычи. А короли Дании и Польши(Фредерик IV и Август II. Ред) были достаточно слабовольны, чтобы послужить орудием для осуществления великих и честолюбивых замыслов царя. Правда, при первом же выступлении он встретился с весьма трудным препятствием - вся его армия потерпела полное поражение от горсти шведов под Нарвой. Но, на его счастье, вместо того чтобы воспользоваться результатами столь крупной победы над ним, его величество король шведский немедленно обратил оружие против короля польского, с которым у него имелись личные счеты, особенно потому, что он считал этого монарха одним из лучших своих друзей и уже собирался заключить с ним самый тесный союз, когда тот неожиданно вторгся в шведскую Ливонию и осадил Ригу. Во всех отношениях это было именно то, чего царь мог бы желать. Предвидя что, чем дольше будет продолжаться война в Польше, тем больше времени окажется в его распоряжении для того, чтобы и оправиться от первого поражения и занять Нарву, он постарался насколько возможно затянуть эту войну. С этой целью он никогда не посылал королю польскому столько подкреплений, чтобы тот стал сильнее короля шведского. С другой стороны, король шведский, хотя и одерживал блестящие победы одну за другой, никак не мог подчинить себе своего противника, пока тот непрерывно получал подкрепления из своих наследственных владений. И если бы его величество король шведский, вопреки ожиданию большинства, не двинулся прямо в саму Саксонию и не принудил бы этим короля польского к миру, у царя, бесспорно, было бы достаточно времени, чтобы лучше осуществить свои намерения. Этот мир был одним из величайших разочарований, когда-либо испытанных царем, ибо теперь ему пришлось вести войну одному. Но он находил утешение в том, что уже занял Нарву и положил основание своему любимому городу Петербургу, а в нем морскому порту, верфям и обширным складам. До какого совершенства доведены все эти сооружения в настоящее время,- пусть расскажут те, кто удивлялся, осматривая их.

Он (Петр) прилагал все усилия для достижения соглашения. Он предложил очень выгодные условия: сохранить за собой только, как он утверждал, безделицу - Петербург, который полюбил. Но и за него он был готов предоставить в той или иной форме компенсацию. Однако король шведский слишком хорошо понимал значение этого пункта, чтобы оставить его в руках честолюбивого монарха и, таким образом, дать ему доступ к Балтийскому морю. Со времени поражения под Нарвой это был единственный момент, когда у царских войск не было другой цели, кроме самозащиты. И, быть может, они и теперь бы вскоре потерпели поражение, если бы король шведский (все еще остается тайной, по чьему совету) вместо того, чтобы кратчайшим путем двинуться на Новгород п Москву, не повернул на Украину, где после больших потерь и лишений его армия была наконец окончательно разбита под Полтавой. Каким роковым периодом это было для успехов шведов и каким большим облегчением для московитов, можно заключить из того, что царь ежегодно празднует с большой торжественностью годовщину того дня, со времени которого он в своих честолюбивых замыслах стал возноситься еще выше. Всю Ливонию, Эстляндию и лучшую и большую часть Финляндии - вот чего он требовал теперь. А после этого, хотя в данный момент мог снизойти и заключить мир с остальной частью Швеции, он, однако, знал, что может, как только пожелает, легко присоединить даже ее к своим завоеваниям. Единственно, чего ему следовало опасаться,- это сопротивления своим планам со стороны его северных соседей. Но так как морские державы(Англия и Голландия. Ред) и даже соседние монархи в Германии были в ту пору так заняты войной против Франции, что, по-видимому, совершенно не интересовались войной на Севере, то оставалась только зависть со стороны Дании и Польши. Первое из этих королевств с тех пор. как славной памяти король Вильгельм принудил его заключить мир с Гольгатейном и, следовательно, со Швецией, наслаждалось ничем не нарушаемым миром. За это время благодаря свободной торговле и значительным субсидиям со стороны морских держав Дания успела разбогатеть и могла, присоединившись к Швеции, что и соответствовало ее интересам, положить предел успехам царя и своевременно предотвратить опасность, которую эти успехи создавали для нее самой. Другое королевство - я имею в виду Польшу - пребывало в спокойствии под властью короля Станислава, который, до известной степени обязанный своей короной королю Шведскому, не мог из признательности, а также проявляя действительную заботу об интересах своей страны, не противиться замыслам слишком честолюбивого соседа. Но царь был слишком хитер, чтобы не найти средства против всего этого: он описал королю датскому, насколько унижен теперь король шведский и какой прекрасный случай представляется во время продолжительного отсутствия этого монарха окончательно подрезать ему крылья и расширить свои владения за его счет. В короле Августе он пробудил затаенную с давних пор обиду из-за потери польской короны, уверив его, что он теперь может возвратить ее себе без малейших затруднений. Таким образом, оба эти монарха сразу попались в сети. Датчане объявили Швеции войну без всякого благовидного предлога и высадили десант в Сконе, где за свои старания были жестоко побиты. Король Август снова вступил в Польшу, где с тех пор во всем воцарился величайший беспорядок, что следует отнести в значительной мере за счет московитских интриг. Оказалось между тем. что эти новые союзники, которых царь привлек только для того, чтобы они служили pro честолюбию, вначале стали более необходимыми для ею безопасности, чем он предполагал. Ибо, когда турки объявили ему войну, союзники воспрепятствовали шведским войскам соединиться с турецкими, чтобы напасть на цари. Но, когда благодаря Мудрому образу действий царя и жадности и глупости великого визиря буря вскоре миновала, он использовал обоих этих своих Друзей так. как и намеревался. После этого, внушив им надежды на выгоды, он также убедил их заключить с ним союз, который возлагал на них все бремя и риск войны, чтобы совершенно ослабить их вместе со Швецией, в то время как он готовился поглотить их одного да другим. Он побуждал их к одному трудному предприятию за другим. Их армии значительно сократились вследствие сражений м продолжительных осад, в то время как Собственные его войска либо использовались для более легких и более выгодных ему завоеваний, либо содержались за счет огромных затрат нейтральных государей до-статочно близко, чтобы явиться и потребовать долю военной добычи, не ударив палец о палец для ее завоевания. С той же хитростью он вел себя и на море, где его флот всегда держался в стороне от опасности и вдали от тех мест, где столкновение между датчанами и шведами было сколько-либо вероятным. Он надеялся, что, когда обе эти нации уничтожат флоты друг у друга, его флот сможет господствовать в Балтийском море. И все это время он заботился об обучении своих подданных военному искусству на примере иностранцев и под их началом... Его флот скоро будет значительно превосходить численностью шведский и датский флоты, вместе взятые. Ему нечего опасаться, что они помешают ему довести это великое и славное дело до конца. И, когда оно осуществится, нам придется быть настороже: он без всякого сомнения станет тогда нашим соперником и настолько же опасным для нас, насколько им теперь пренебрегают. Тогда мы, возможно, вспомним, хотя и слишком поздно, что рассказывали нам наши посланники и купцы о его планах одному вести всю торговлю на Севере и захватить в свои руки всю торговлю с Турцией и Персией по рекам, которые он соединяет и делает судоходными на всем протяжении от Каспийского и Черного морей до его Петербурга. Тогда мы удивимся своей слепоте. Ведь мы не подозревали о его замыслах, когда услышали об огромных работах, которые он произвел в Петербурге и Ревеле. О последнем городе "Daily Courant" в номере от 23 ноября пишет:

"Гаага, 17 ноября. Капитаны военных кораблей [Генеральных] Штатов, побывавшие в Ревеле, сообщают, что царь в такой степени подготовил этот порт и укрепления города К обороне, что его можно считать одной из самых значительных крепостей не только на Балтийском море, но даже во всей Европе".

Если мы теперь оставим его морские дела, торговлю, мануфактуры и другие его действия в области как политики, так и государственного управления и рассмотрим его поведение в эту последнюю кампанию, особенно в отношении пресловутого десанта, который он должен был высадить в Сконе совместно со своими союзниками, то мы найдем, что и здесь он поступал с обычной своей хитростью. Не подлежит сомнению, что король датский первым предложил этот десант. Он нашел, что только быстрое окончание войны, которую он так опрометчиво и несправедливо затеял, могло спасти его страну от разорения и дерзких покушений короля шведского на Норвегию или на Зеландию и Копенгаген. Он не мог вести сепаратные переговоры с этим монархом, так как предвидел, что тот не уступит ни дюйма земли столь недобросовестному противнику; вместе с тем оп боялся, что всеобщий мирный конгресс - даже если предположить, что король шведский согласится на него на условиях, предложенных его врагами,- затянет переговоры дольше, чем позволяет состояние его дел. Поэтому он приглашает всех своих союзников нанести решающий удар королю шведскому, высадив десант в его стране. Одержав там над ним победу, на которую он надеялся благодаря превосходству сил, собранных для выполнения этого плана, можно было бы принудить его немедленно заключить мир на условиях, угодных союзникам. Я не знаю, насколько далеко зашли остальные его союзники в осуществлении этого проекта, но ни прусский, ни ганноверский дворы не действовали здесь открыто. Я также не могу сказать, насколько наш английский флот под командованием сэра Джона Норриса должен был содействовать этому предприятию, и предоставляю другим судить об этом по собственному заявлению короля датского. Царь же охотно принял участие в этом деле. Тем самым он получил новый предлог провести еще одну военную кампанию за счет других народов, снова ввести свои войска на территорию Империи, а также разместить и содержать их сначала в Мекленбурге, а затем в Зеландии. Тем временем он обратил свои взоры на Висмар и шведский остров, называемый Готландом. Если бы ему удалось неожиданно вырвать первый из рук своих союзников, он имел бы тогда хороший морской порт, через который мог бы когда пожелает перевозить свои войска в Германию, не спрашивая у короля прусского разрешения для свободного прохода через его территорию. А если бы, внезапно высадившись во втором пункте, он смог вытеснить оттуда шведов, то стал бы тогда обладателем лучшего порта на Балтийском море. Однако он потерпел неудачу в обоих этих проектах, так как Висмар слишком хорошо охранялся, чтобы его можно было захватить врасплох, а союзники, как он обнаружил, не оказали бы ему помощи в завоевании Готланда. После этого он стал по-иному смотреть на десант, который должен был быть произведен в Сконе. Он убедился, что как успех так и неудача в равной мере противоречат его интересам. Ибо, если бы десант удался и король был вынужден благодаря этому заключить всеобщий мир, то, как понимал царь, с его интересами посчитались бы меньше всего. Он уже достаточно убедился, что его союзники готовы пожертвовать им, как только добьются принятия своих собственных условий. Если бы десант не удался, то, помимо потери цвета своей армии, которую он так заботливо обучал и дисциплинировал, все удары, как он с полным основанием опасался, обрушились бы на него, ибо он прекрасно понимал, что английский флот воспрепятствовал бы королю шведскому предпринять что-нибудь против Дании, и он вследствие этого был бы вынужден возвратить все то, что отнял у Швеции. Эти соображения побудили его окончательно решить не принимать участия в десанте. Но он постарался объявить об этом как можно позднее: во-первых, для того, чтобы можно было дольше содержать своп войска за счет Дании; во-вторых, для того, чтобы королю датскому было слишком поздно затребовать необходимые войска от других своих союзников и высадить десант без него; наконец, введя датчан в большие расходы на необходимую подготовку, он смог еще больше ослабить их и, таким образом, сделать теперь зависимыми от него, а в дальнейшем - более легкой добычей.

Итак, он очень тщательно скрывает свои истинные намерения вплоть до того времени, когда предстояло высаживать десант, а затем внезапно отказывается присоединиться к нему и откладывает его до следующей весны, уверяя, что тогда он сдержит свое слово. Но заметьте, как говорят некоторые наши газеты, только при условии, если ему не удастся заключить выгодный мир со Швецией. Этот эпизод при сопоставлении со ставшим нам теперь известным сообщением о его переговорах с королем шведским о сепаратном мире является новым примером его хитрости и ловкости. Он располагает тут двумя средствами для достижения своих целей, и одно из них должно сослужить ему службу. Царь несомненно знает, что будет весьма трудно достигнуть соглашения между ним и королем шведским. С одной стороны, он никогда не согласится отказаться от тех морских портов, ради приобретения которых начал эту войну и которые совершенно необходимы для осуществления его великих и обширных замыслов; с другой стороны, король шведский будет считать отказ от этих же портов прямо противоречащим своим интересам и, если будет возможно, помешает этому. Но вместе с тем царь настолько хорошо знает благородный и рыцарский характер его величества короля шведского, чтобы не сомневаться, что он скорее пожертвует своими интересами, чем уступит в вопросах чести. Отсюда следует, как справедливо полагает царь, что его величество король шведский должен меньше негодовать на него, хотя и начавшего несправедливую войну, но весьма часто дорого платившего за нее, ведя ее все время с переменным успехом, чем на некоторых его союзников, которые, воспользовавшись несчастьями его величества короля шведского, недостойным образом напали на него и заключили договор о разделе его владений. Поэтому в отличие от своих союзников, которые при любых обстоятельствах не жалели порицаний, даже весьма недостойных (запугивающие ноты и оскорбительные манифесты), царь, чтобы еще больше подладиться к духу своего великого противника, все время чрезвычайно учтиво отзывается о своем брате Карле, как он его именует, продолжает считать его величайшим полководцем в Европе и даже публично заявляет, что больше поверит его слову, чем усерднейшим уверениям, клятвам и даже договорам, заключенным со своими союзниками. Он полагал, что такое уважительное обращение могло бы, возможно, произвести более глубокое впечатление на благородную душу короля шведского и его можно будет убедить скорее пожертвовать реальной выгодой в пользу великодушного противника, чем уступить в менее важных вопросах тем, кто поступил с ним дурно и даже бесчеловечно. Но, если эти действия и не увенчаются успехом, царь все же остается в выигрыше, вызвав этими сепаратными переговорами тревогу у своих союзников и, как мы видим из газет, усилив в них стремление сохранить его приверженность к союзу с ними, что должно им стоить весьма серьезных предложений и обещаний. Тем временем он оставляет датчан и шведов, глубоко увязших в войне между собой и ослабляющих друг друга так быстро, насколько возможно, и обращает свое внимание на Империю и ее протестантских монархов. Под разными благовидными предлогами он не только заставляет свои войска, вернувшиеся из Дании, совершать марши и контрмарши по некоторым территориям, но также постепенно продвигает в сторону Германии те силы, которые держал все это долгое время в Польше под предлогом помощи королю (Августу II. Ред) против его недовольных подданных, волнения которых он сам все время и возбуждал больше всех. Он учитывает, что император занят войной с турками, и поэтому на весьма успешном опыте убеждается, как мало возможности у его императорского величества употребить свою власть для зашиты членов Империи. Его войска остаются в Мекленбурге вопреки самым настоятельным требованиям вывести их. Его ответы на все эти требования полны таких доводов, будто он намерен предписывать Империи новые законы.

Теперь предположим, что король шведский сочтет более почетным заключить мир с царем и перенести силу своего гнева на своих менее великодушных противников. Какое сопротивление смогут тогда оказать имперские князья, и именно те из них, которые необдуманно впустили к себе 40 000 московитов, чтобы защищать спокойствие Империи против 10 или 12 тысяч шведов? Какое сопротивление смогут они ему оказать, спрашиваю я, когда император уже вовлечен в войну с турками, а поляки, даже когда они установят мир между собой (если после бедствий столь продолжительной войны они еще будут в состоянии что-нибудь предпринять), обязаны согласно договору оказать свою помощь борьбе против общего врага христианства.

Могут сказать, что я делаю серьезные и неожиданные выводы из очень незначительных предпосылок. Тому, кто выдвинет такие возражения, я предложу в ответ оглянуться назад и поразмыслить, почему я показываю, как он из столь незначительной при своем выходе на сцену фигуры, несмотря на самые невероятные и почти непреодолимые трудности, ныне стал уже такой силой и каким образом он, по признанию самих голландцев, его защитников, стал угрозой спокойствию не только своих соседей, но и всей Европы.

Но мне опять возразят, что у него нет никакого повода ни заключать мир со шведами отдельно от датчан, ни объявлять войну другим монархам, с некоторыми из которых он состоит в союзе. Те, кто думает, что эти возражения неопровержимы, не принимают во внимание ни натуру, ни цели царя. Голландцы, далее, признают, что он затеял войну со Швецией без особого повода. Тот, кто начал войну без какого-либо особого повода, может и мир заключить без такого повода и таким же образом начать новую войну. Когда его величество (император австрийский) был вынужден вести войну с оттоманами, то он, как мудрый монарх, вел ее большими силами, как и следовало из политических соображений. Но тем временем разве не может и царь, тоже мудрый и могущественный монарх, по его примеру напасть на соседних монархов, являющихся протестантами? Если он сделает так, то - я дрожу, говоря это - не исключена возможность, что в наш христианский век протестантская религия будет в значительной мере уничтожена, а православные и католики смогут снова стать единственными христианскими претендентами на мировую империю. Одна только возможность этого является достаточным предостережением для морских держав и всех других протестантских монархов, чтобы побудить их к посредничеству с целью заключения мира со Швецией и содействовать ей в укреплении вновь ее военной силы, без чего никакие приготовления не могут обеспечить им нужной безопасности. И это необходимо сделать немедленно и своевременно, прежде чем король шведский, в отчаянии или из мести, отдастся в руки царя. Ибо верным является правило (которому должны были бы следовать все монархи, а царь в настоящее время, по-видимому, следует ему слишком усердно в ущерб спокойствию христианского мира): умный человек не должен церемониться и только ожидать благоприятных обстоятельств. Нет, он даже должен применяться к ним. Что же касается царя, то я осмелюсь сказать ему в похвалу, что вряд ли кто-нибудь превзойдет его в этом отношении. Он, по-видимому, действует в точном соответствии с поворотом событий. Ничто так не содействует успеху наших начинаний, как использование времени и обстоятельств, ибо время приносит с собою благоприятные условия для дела. И если вы их упустите, все ваши замыслы не будут иметь успеха.

Короче говоря, дело, по-видимому, принимает теперь настолько критический оборот, что нужно возможно скорее добиться для шведов мира на таких выгодных для них условиях, которые мог бы предложить им царь и которые были бы совместимы с щепетильностью короля шведского в вопросах чести и с сохранением протестантских интересов. Эти условия должны заключаться по меньшей мере в возвращении всех его прежних владений в Империи. В политике, как и во всем другом, давно доказанную определенность наверняка следует предпочесть неопределенности, хотя и подсказанной весьма вероятными предположениями. И может ли быть что-нибудь надежнее передачи Швеции областей, принадлежавших ей в Империи, чтобы приблизить ее и сделать ее более способной охранять протестантские интересы вместе с имперскими вольностями, которые она не так давно отстояла? Может ли быть что-нибудь более достоверным, чем то, что это королевство, благодаря указанным мерам, охраняло во всех случаях вышеуказанные интересы уже около восьми десятков лет? Может ли по отношению к его величеству нынешнему королю шведскому быть что-нибудь достовернее приводимых мною ниже слов ее величества покойной королевы Анны в письме к нему (Карлу XII), написанному притом в то время, когда у власти стояло вигское министерство, а именно: "как подобает истинному государю, герою и христианину, главной целью его стремлений было укрепление страха божьего среди людей, и при этом он не настаивал на своих собственных частных интересах".

С другой стороны, разве не весьма сомнительно, что монархи, которые, разделив между собой шведские провинции в Империи, собираются теперь выступить там защитниками протестантских интересов, будут в состоянии сделать это без шведов? Дания уже так ослаблена и, по всей видимости, еще настолько ослабеет к концу войны, что в течение долгих лет от нее можно будет ожидать только очень незначительной помощи. В Саксонии, при монархе-паписте, перспективы слишком неутешительны. Таким образом, из всех протестантских монархов остаются лишь два прославленных дома - ганноверский и бранденбургский, достаточно сильных, чтобы руководить остальными. Поэтому стоит нам только провести параллель между тем, что теперь происходит в герцогстве Мекленбургском, и тем, что может произойти с протестантскими интересами, и мы скоро убедимся, как ошибочны бывают наши расчеты. Указанное несчастное герцогство подверглось жестокому разорению и по-прежнему разоряется войсками московитов. Курфюрсты бранденбургский и ганноверский как правители округа Нижняя Саксония, равно как соседи и протестантские монархи, обязаны спасти родственное государство Империи и протестантскую страну от столь жестокого притеснения со стороны иностранной державы. Но, скажите на милость, что они сделали? Курфюрст бранденбургский опасается, как бы московиты не вторглись с одной стороны в его курфюршество, а с другой стороны, из Ливонии и Польши, в его королевство Пруссию. Курфюрст ганноверский питает те же мудрые опасения в отношении своих наследственных владений. Несмотря на весьма серьезное положение, они не считали в своих интересах возможным прибегнуть к каким-либо другим средствам, кроме представлений. Но, скажите на милость, с каким успехом? Московиты все еще находятся в Мекленбурге, и если они, наконец, оставят его, то лишь тогда, когда страна будет настолько разорена, что они не смогут там долее прокормиться.

Королю шведскому, видимо, следовало возвратить все то, что он потерял по милости царя: казалось бы, это в общих интересах обеих морских держав. Это они и должны бы предпринять. Голландия - потому, что там уже всеми признано, "что царь становится слишком сильным, что ему нельзя позволить утвердиться на Балтийском море и что Швецию не следует покидать". Великобритания - потому, что если царь осуществит свои обширные и грандиозные замыслы, он в результате разорения и завоевания Швеции станет нашим более близким и более опасным соседом. К тому же нас обязывает это сделать договор 1700 г., заключенный между королем Вильгельмом и нынешним королем шведским (См. гл. Ill настоящее работы. Ред). В силу этого договора король Вильгельм(Вильгельм III. Ред) помог королю шведскому, когда он был в более благоприятном положении, всем, чего тот пожелал: крупными суммами денег, несколькими сотнями кусков сукна и значительным количеством пороха.

Однако некоторые политики (в которых ничто не может возбудить подозрительности к возрастающей силе и мощи царя, хотя они сами весьма хитры и коварны) либо не видят, либо делают вид, что не видят, что царь может стать когда-нибудь настолько могущественным, чтобы причинить нам вред здесь, на нашем острове. Им можно было бы сотни раз повторить один и тот же ответ, если бы они наконец соизволили усвоить его, а именно: то, что было, может произойти снова. Они не заметили, как он смог достигнуть такого могущества, которого уже добился, правда, должен признаться, весьма невероятным образом. Пусть эти недоверчивые люди близко присмотрятся к характеру, целям и замыслам этого великого монарха. Они увидят, что его цели и замыслы глубоко обоснованы, а его планы отличаются колоссальной осторожностью и предусмотрительностью и что его цели осуществляются в конечном счете с помощью какого-то политического волшебства. И не должны ли они будут после этого признать, что нам следует опасаться с его стороны чего угодно? Не желая, чтобы планы, которые он разрабатывает, оказались бесплодными, он не устанавливает определенного срока для их выполнения, но предоставляет им естественно осуществляться в результате благоприятного стечения обстоятельств и времени, подобно удивительным китайским мастерам, готовящим сегодня форму для лепки сосуда, который, возможно, будет сделай через сотню лет.

Среди нас есть и другого рода близорукие политики, у которых больше хитрого придворного интриганства и ловкости для достижения ближайших целей государства, чем подлинного политического чутья и заботы об интересах своей страны. Эти джентльмены всецело полагаются на чужое мнение. Что бы им пи предложили, они справляются, как к этому относятся при дворе, как па это смотрит их партия и поддерживает ли это противная партия или отвергает. Этим они руководствуются в своих суждениях, я достаточно их хитрым лидерам заклеймить что-либо как вигизм или якобитство, чтобы эти господа слепо отстаивали одно или противодействовали другому, не дав себе труда глубоко вникнуть в дело. Так, по-видимому, теперь обстоит дело и с разбираемым нами вопросом. Все, что говорится или Пишется в пользу Швеции и ее короли, немедленно объявляют исходящим из-под якобитского пера, и поэтому, не читая и не рассматривая, бранят и отвергают. Мало того, я слышал джентльменов, которые дошли До того, что публично и рьяно утверждают, будто бы шведский король - римский католик, а царь -добрый протестант. Это поистине одно из величайших несчастий, от которых страдает наша страна. Й если мы не станем смотреть на вещи собственными глазами и вникать в сущность дела, то мы в конце концов дойдем бог весть до чего. Содействие Швеции в соответствии с нашими договорами и подлинными интересами не имеет ничего общего с делами наших партий. Вместо того, чтобы выискивать какой-нибудь повод погубить Швецию и ухватиться за него, мы должны были бы открыто помогать ей. Может ли наша протестантская династия иметь лучшего друга и более отважного поборника?

В заключение я вкратце повторю все вышеизложенное. Поскольку царь ответил не только королю датскому, умолявшему его произвести десант, но и нашему адмиралу Норрису, что он остается при своем решении отложить десант в Сконе и, как указывают некоторые газеты, вовсе не намерен осуществлять его, если сможет заключить мир со Швецией, то все государи, и мы в особенности, должны опасаться тех его замыслов, о которых я упоминал, и обсудить, как воспрепятствовать им и вовремя обуздать его чрезмерное честолюбие. А этого можно будет успешно достигнуть лишь в том случае, если прежде всего морские державы станут до известной степени сдерживать его и внушать ему страх. Тогда можно будет надеяться, что известная могущественная нация, которая помогла ему двинуться вперед, сможет до некоторой степени осадить его и затем обратиться к этому великому и предприимчивому человеку со словами одного испанского крестьянина. Подойдя к статуе святого (он хорошо помнил, как ее изготовляли) и сочтя, что она отнеслась к нему не столь почтительно, как он ожидал, крестьянин произнес: "Тебе нечего так гордиться, ибо мы тебя знали еще, когда ты была сливовым деревом". Далее, совершенно необходимо вернуть королю шведскому при заключении мира то, что он потерял. Это немедленно ограничит его (царя) силу, чего невозможно достигнуть никакими другими средствами. Я не хотел бы, чтобы в конце концов оказалось, что те, кто воевал против этого короля, воевали главным образом против самих себя. Если шведам когда-либо удастся вернуть свои владения и сбить спесь с царя, они смогут все же говорить о своих соседях то, что сказал один древнегреческий герой(Фемистокл. Ред), которого его соотечественники отправляли в изгнание всякий раз, когда он оказывал им какую-нибудь услугу, но бывали вынуждены звать обратно на помощь всякий раз, когда хотели добиться успеха. "Эти люди,- говорил он,- всегда обращаются со мною, как с пальмой. Они постоянно обламывают мои ветви, и, однако, когда налетает буря, они бегут ко мне, ибо нельзя найти лучшего убежища". Если же шведам не возвратят их владений, то мне остается процитировать фразу из "Девушки с Андроса" Теренция:

"Hoccine credibile est, aut memorabile, Tanta vecordia innata cuiquam ut siet,
Ut malis gaudeant?"("Это возможно ли? Это ли мыслимо? Быть таким в сердце злым отроду" (латин.) (Публий Т е р в н ц и и. "Девушка с Андроса", акт IV, сцена 1). Ред)

4. Постскриптум. Льщу себя надеждой, что эта небольшая история настолько любопытна и касается вопросов, которым до этого времени уделялось так мало вниманий, что я с гордостью могу ее считать ценным новогодним попарном нынешнему миру; и потомство будет почитать ее таковым еще в течение многих лет, перечитывать ее ежегодно и называть ее своим предостережением. Должен же я иметь, подобно другим, свой "Exegi monumentum"("Я воздвиг памятник" (латин.) (Гораций. Оды, кн. III). Ред).

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Чтобы понять определенную историческую эпоху, мы должны выйти за ее пределы и сравнить ее с другими историческими периодами. Чтобы судить о правительствах и их действиях, мы должны оценивать их с точки зрения того времени и морали их современников. Никто не осудит британского государственного деятеля XVII в. за то, что он руководствовался в своих поступках верой в колдовство, если знает, что сам Бэкон относил демонологию к числу наук. Но вместе с тем, если сами современники стэнхоупов, уолполов, тауншендов и им подобных в их собственной стране относились к ним с подозрением, противодействовали им и осуждали их как орудия или сообщников России, тогда уже более невозможно оправдывать их политику удобной ссылкой на предрассудки и невежество, свойственные тому времени. Поэтому из исторических свидетельств, которые нам нужно рассмотреть, мы в первую очередь помещаем давно забытые английские памфлеты, опубликованные именно во времена Петра I. Однако из этих предварительных pieces des proces(относящихся к делу документов (франц.). Ред) мы ограничимся тремя памфлетами, которые освещают политику Англии по отношению к Швеции с трех различных точек зрения. Первый из них, "Северный кризис" (приведенный в главе II), разоблачает политику России в целом и опасности, возникающие для Англии в результате подчинения Швеции русскому влиянию. Второй, под названием "Оборонительный договор"(См. ниже. Ред), оценивает действия Англии с точки зрения договора 1700 года. И, наконец, третий, озаглавленный "Истина есть истина, когда она раскрывается вовремя", доказывает, что новомодные схемы, возвеличивающие Россию, отводя ей роль главенствующей державы на Балтийском море, находились в вопиющем противоречии с традиционной политикой Англии, которую последняя проводила на протяжении целого столетия.

В памфлете под названием "Оборонительный договор" не поставлена дата опубликования. Но в одном месте говорится, что для усиления датского флота "в позапрошлом году" в Копенгагене было оставлено восемь английских военных кораблей, а в другом упоминается, что сосредоточение союзного флота для экспедиции в Сконе имело место "прошлым летом". Так как первое из этих событий произошло в 1715 г., а второе - в конце лета 1716 г., то памфлет, очевидно, был написан и опубликован в начале 1717 года. Оборонительный договор между Англией и Швецией, отдельные статьи которого памфлет комментирует в форме вопросов, был заключен в 1700 г. между Вильгельмом III и Карлом XII и срок его истекал лишь в 1719 году. Однако мы видим, что на протяжении почти всего этого периода Англия постоянно помогала России и вела войну против Швеции то путем тайных интриг, то открыто с помощью силы, хотя указанный договор никогда не был аннулирован и война не была объявлена. Но этот факт, пожалуй, кажется даже менее странным, чем тот conspiration de silence(заговор молчания (франц.). Ред), при помощи которого современным историкам удалось его похоронить, хотя среди них есть авторы, отнюдь не скупившиеся на упреки в адрес английского правительства того времени за то, что оно, не объявив предварительно войны, уничтожило испанский флот в водах Сицилии. Но здесь Англия по крайней мере не была связана с Испанией договором об обороне. Как же можно объяснить это противоположное отношение к сходным случаям? Пиратский акт, совершенный против Испании, был для вигских министров, вышедших из состава кабинета в 1717 г., одним из средств, за которое они ухватились, чтобы затруднить положение оставшихся в нем своих коллег. Когда последние выступили в 1718 г. и убеждали парламент объявить войну Испании, сэр Роберт Уолпол поднялся со своего места в палате общин и в чрезвычайно язвительной речи осудил последние действия министерства, как

"противоречащие международному праву и нарушающие торжественно заключенные договоры". "Дать на них санкцию в предложенной форме,- сказал он,- можно лишь с единственной целью - покрыть министров, которые сознают, что совершили нечто дурное, и, начав войну с Испанией, хотели бы теперь превратить ее в войну, объявленную парламентом" .

Так как предательство по отношению к Швеции и потворство планам России ни разу не послужили явным поводом для семейной ссоры между вигскими правителями (в этих-то вопросах они были скорее единодушны), то такие действия ни разу и не удостоились чести подвергаться со стороны историков такой же критике, какая в столь больших размерах была направлена против испанского инцидента.
Насколько современные историки вообще склонны верить тому, что им подсказывают сами чиновные плуты, лучше всего свидетельствуют их рассуждения по поводу торговых интересов Англии в России и Швеции. Ничто не преувеличивалось в такой степени, как возможности для торговли, открывающиеся перед Великобританией на огромном рынке России Петра Великого и его ближайших преемников. Утверждениям, не выдерживающим малейшей критики, позволяли переходить из одной книги в другую, пока наконец они не вошли в домашний обиход у историков и не были унаследованы всеми последующими исследователями даже без beneficium inventarii(на веру (латин.) (усл.). Ред). Достаточно будет нескольких неоспоримых статистических данных, чтобы опровергнуть эти стародавние избитые утверждения.

Британская торговля в 1697-1700 годах
Экспорт в Россию............ 58 884 ф. ст.
Импорт из России............ 112 252 " "
----------------------------------
Итого: 171 136 ф. ст.
Экспорт в Швецию ................ 57 555 ф. ст.
Импорт из Швеции ........... 212 094 " "
----------------------------------
Итого: 269 649 ф. ст.
За тот же период весь
Экспорт из Англии составил........ 3 525 906 ф. ст.
Импорт................ 3482586 ""
Итого: 7 008 492 ф. ст.

В 1716 г. после того, как все шведские области на берегах Балтийского моря и Финского и Ботнического заливов перешли в руки Петра I,

Экспорт в Россию составил 113 154 ф. ст.
Импорт из России . . . , 197 270 " "
Итого: 310 424 ф. ст.

Экспорт в Швецию 24 101 ф. ст.
Импорт из Швеции 136 959 " "
Итого: 161 060 ф. ст.

В то же время общая сумма английского экспорта и импорта составляла около 10 000 000 фунтов стерлингов. Сравнивая эти цифры с данными за 1697-1700 гг., можно видеть, что увеличение торговли с Россией уравновешивается сокращением торговли со Швецией, и насколько возросла первая, настолько же упала вторая. В 1730 г.

Экспорт в Россию составил 46 275 ф. ст.
Импорт из России . . . . 258 802 " "
Итого: 305 077 ф. ст.

Таким образом, по прошествии пятнадцати лет, когда положение московитского поселения на Балтийском море упрочилось, британская торговля с Россией уменьшилась на 5347 фунтов стерлингов. При общем обороте английской торговли, достигшем в 1730 г. 16 329 001 фунта стерлингов, торговля с Россией составила меньше 1/53 этой суммы. А спустя еще тридцать лет, в 1760 г., торговля между Англией и Россией выражается в следующих цифрах:

Импорт из России (в 1760 г.) ...536 504 ф. ст.
Экспорт в Россию 39 761 " "
Итого: 576 265 ф. ст.,

в то время как общая торговля Англии составила 26 361760 фунтов стерлингов. Сравнивая эти цифры с цифрами 1716 г., мы видим, что общие размеры торговли с Россией почти за полвека возросли лишь на ничтожную сумму - 265 841 фунт. То, что Англия понесла определенные убытки от ее новых коммерческих отношений с Россией при Петре I и Екатерине I, становится очевидным при сопоставлении, с одной стороны, цифр экспорта и импорта, а с другой - затрат на частые морские экспедиции в Балтийское море, которые Англия предпринимала при жизни Карла XII для того, чтобы сломить его сопротивление России, а после его смерти якобы в силу необходимости воспрепятствовать дальнейшим вторжениям России в морские пространства.

Взглянув еще раз на статистические данные за 1697-1700, 1716, 1730 и 1760 гг., мы увидим, что экспорт Англии в Россию непрерывно падал, за исключением 1716 г., когда Россия завладела всей торговлей Швеции на восточном берегу Балтийского моря и Ботнического залива и еще не имела возможности подчинить ее своим собственным правилам. С 58 884 фунтов стерлингов в 1697-1700 гг., когда Россия еще не имела доступа к Балтийскому морю, британский экспорт в Россию упал до 46 275 фунтов в 1730 г. и до 39 761 фунта в 1760 г., уменьшившись на 19 123 фунта стерлингов, или приблизительно на 1/3 от его первоначальной суммы в 1700 году. Если, таким образом, с присоединением шведских областей к России британский рынок для русского сырья расширился, то, с другой стороны, русский рынок для британских промышленных товаров сократился, в период господства теории торгового баланса такая особенность вряд ли могла говорить в пользу этой торговли. Выяснение обстоятельств, вызвавших увеличение англо-русской торговли при Екатерине II, отвлекло бы нас слишком далеко от рассматриваемой эпохи.

В целом мы, таким образом, приходим к следующим выводам: в первые шестьдесят лет XVIII века вся англо-русская торговля составляла лишь весьма незначительную долю общей торговли Англии, примерно около 1/45. Внезапное увеличение ее в первые годы влияния Петра на Балтийском море не оказало никакого воздействия на общий торговый баланс Англии, так как это было простым переносом со счета Швеции на счет России. В последние годы царствования Петра I, так же, как и при его ближайших преемниках - Екатерине I и Анне(Пропущен Петр II (1727-1730). Ред), англо-русская торговля определенно уменьшилась. В точение всего периода, начиная с окончательного утверждения России в Прибалтийских провинциях, экспорт английских промышленных товаров в Россию непрерывно падал, так что к концу этого периода был на одну треть меньше, чем вначале, когда торговля еще велась только через порт Архангельск. Ни современники Петра I, ни последующее поколение англичан не получили никакой выгоды от продвижения России к Балтийскому морю. В общем, балтийская торговля Великобритании была в то время ничтожной по размерам вложенных в нее капиталов, но важной по своему характеру. Она доставляла Англии сырье для ее кораблестроения. То, что с этой точки зрения Балтийское море было в более надежных руках, когда находилось во власти Швеции, чем когда им завладела Россия, доказывается не только воспроизводимыми нами памфлетами. Это вполне сознавали и сами английские министры. Например, 16 октября 1718 г. Стэнхоуп писал Тауншенду:

"Не подлежит сомнению, что если в течение трех лет предоставить царю свободу действий, он станет полновластным хозяином этих морей" [(1)].

Если, таким образом, как с точки зрения мореплавания, так и всей своей торговли Англия не была заинтересована в предательской поддержке, которую она оказывала России против Швеции, то имелась все же небольшая группа английских купцов, интересы которых совпадали с интересами их русских коллег. Это была Русская торговая компания. Именно эти господа подняли вопль против Швеции. См., например, "Многочисленные обиды, которые претерпели английские купцы в своей торговле во владениях короля шведского, показывающие, сколь может быть опасно для английской нации зависеть исключительно от Швеции в области снабжения материалами для кораблестроения, в то время как те же материалы можно было бы доставить в изобилии из владений русского императора", "Дело купцов, торгующих с Россией" (петиция парламенту) и т. д. Именно они в 1714, 1715 и 1716 гг. регулярно собирались по два раза в неделю перед открытием парламента, чтобы сформулировать на публичных собраниях жалобы английских торговых людей против Швеции. На эту небольшую группу и опирались министры; как можно видеть из писем графа Юлленборга к барону Герцу от 4 ноября и 4 декабря 1716 г., они даже содействовали этим выступлениям. Министрам требовалась лишь видимость предлога для того, чтобы склонить их "продажный парламент", как его называет Юлленборг, к тому, что им было нужно. Влияние этих английских купцов, торговавших с Россией, вновь проявилось в 1765 году. А уже в наши дни мы видели, как стоящий во главе министерства торговли купец, торгующий с Россией, действовал в своих собственных интересах, а канцлер казначейства - в интересах своего родственника, ведущего торговлю с Архангельском.

Олигархия, узурпировавшая после "Славной революции" богатства и власть в ущерб массам английского народа, конечно, вынуждена была искать союзников не только за границей, но и внутри страны. Последних она нашла в лице тех, кого французы называют la haute bourgeoisie(верхушкой буржуазии (франц.). Ред), представленных Английским банком, ростовщиками, кредиторами государства, Ост-Индской и другими торговыми компаниями, крупными фабрикантами и т. д. Как заботливо олигархия блюла материальные интересы этого класса, можно видеть из всего ее внутреннего законодательства - из законов о банках, протекционистского законодательства, законов о бедных и т. д. Что касается ее внешней политики, то олигархии стремилась создать хотя бы видимость того, что эта политика полностью определяется коммерческими интересами.. Это было тем легче сделать, что то или иное мероприятие правительства всегда легко можно было представить соответствующим исключительным интересам любой незначительной группы этого класса. Заинтересованная группа поднимала в таком случае крик о торговле и мореплавании, который нация глупо повторяла.

Итак, в те времена кабинет был по крайней мере обременен обязанностью придумывать хотя бы и несостоятельные коммерческие предлоги для своих внешнеполитических мероприятий. В наше же время британские министры перенесли это бремя на другие нации, предоставляя французам, немцам и др. неблагодарную задачу открытия тайных и скрытых коммерческих мотивов и действий. Так, например, лорд Пальмерстон предпринимает шаг, очевидно, крайне вредный для материальных интересов Великобритании. И вот на другом берегу Атлантического океана, или Ла-Манша, или в сердце Германии появляется какой-нибудь политический философ, который ломает голову над разгадыванием тайн политики торгового макиавеллизма "коварного Альбиона", неразборчивым в средствах и непреклонным проводником которой, как полагают, является Пальмерстон. Мы покажем en passant(мимоходом (франц.)) на нескольких современных примерах, к каким отчаянным ухищрениям были вынуждены прибегать эти иностранцы, считавшие своею обязанностью объяснять действия Пальмерстона тем, что они принимали за английскую торговую политику. В своей ценной книге "Histoire politique et sociale des Principautes Danu-biennes" г-н Элиас Реньо, удивляясь русофильской позиции британского консула в Бухаресте г-на Колхуна накануне и во время 1848-1849 гг., подозревает, что Англия имеет какие-то тайные материальные выгоды от подавления торговли Дунайских княжеств. Покойный д-р Кюнибер, домашний врач старого Милоша, приводит в своем весьма интересном рассказе о русских интригах в Сербии любопытную историю о том, каким образом лорд Пальмерстон при помощи полковника Ходжиза предал Милоша России, делая вид, что поддерживает его против нее. Вполне убежденный в личной честности Ходжиза и патриотическом рвении Пальмерстона, д-р Кюнибер, оказывается, пошел еще дальше г-на Элиаса Реньо. Он подозревает, что Англия заинтересована в подавлении турецкой торговли вообще. Генерал Мерославский в своем последнем труде о Польше не очень-то далек от предположения, что торговый макиавеллизм побудил Англию сдачей Карса пожертвовать своим собственным престижем в Малой Азии. Наконец, последним примером могут служить нынешние "изыскания" парижских газет, рыщущих в поисках тайных источников торгового соперничества, побуждающего Пальмерстона противиться прорытию
канала через Суэцкий перешеек.

Но возвратимся к нашей теме. Коммерческие соображения, на которые ссылались тауншенды, стэнхоупы и др. как на предлог враждебных демонстраций против Швеции, сводились к следующему. К концу 1713 г. Петр I распорядился, чтобы вся пенька и другие товары из его владений, предназначенные на экспорт, доставлялись в С.-Петербург, а не в Архангельск. Тогда регенты, управлявшие Швецией во время отсутствия Карла XII, и сам Карл XII по возвращении из Бендер объявили блокаду всех балтийских портов, занятых русскими. Вследствие этого английские суда, пытавшиеся прорвать блокаду, подвергались конфискации. Тогда английское министерство стало утверждать, что британские купцы имеют право торговать с этими портами согласно статье XVII оборонительного договора 1700 г., в силу которой разрешалось продолжать английскую торговлю с неприятельскими портами, за исключением военной контрабанды. Бессмысленность и лживость этого предлога полностью вскрываются в приводимом ниже памфлете. Мы же только заметим, что это дело неоднократно решалось вопреки интересам торговых наций, не связанных, как Англия, договорными обязательствами защищать неприкосновенность Шведской империи. В 1561 г., когда русские захватили Нарву и прилагали все усилия к тому, чтобы организовать там свою торговлю, ганзейские города, и в особенности Любек, сами старались взять эту торговлю в свои руки. Тогдашний король Швеции Эрик XIV противился их притязаниям. Город Любек заявил, что эти возражения - нечто совершенно новое, так как он вел торговлю с Россией с незапамятных времен и защищал право всех наций плавать по Балтийскому морю при условии, что их суда не перевозят военной контрабанды. Король отвечал, что он оспаривает свободу торговли ганзейских городов не с Россией, а только с Нарвой, которая не является русским портом. В 1579 г., когда русские вновь нарушили перемирие со Швецией, датчане также настаивали на свободе морских сношений с Нарвой на основании шведско-датского договора, но король Иоанн так же упорно отрицал это право, как и его брат Эрик.

Англия, открыто проявляя свое враждебное отношение к королю Швеции, а также обосновывая это лживыми предлогами, по-видимому, только шла по стопам Голландии, которая, объявив конфискацию ее судов пиратством, выпустила против Швеции в 1714 г. две прокламации.

В одном отношении для Генеральных Штатов дело обстояло так же, как и для Англии. Король Вильгельм заключил оборонительный договор от имени как Англии, так и Голландии. Кроме того, в статье XVI торгового договора, заключенного между Голландией и Швецией в 1703 г., было специально оговорено, что никакие суда не допускаются к портам, блокированным кем-либо из союзников. Обычное в то Еремя для Голландии лицемерное заявление, что "никто не может воспрепятствовать торговым кораблям возить товары куда угодно", было тем более наглым, что во время войны, закончившейся Рисвикским миром, Голландская республика объявила блокаду всей Франции, запретила нейтральным державам всякую торговлю с этим королевством и независимо от характера груза задерживала все их суда, которые направлялись туда или возвращались оттуда.

В другом отношении положение Голландии отличалось от положения Англии. Для Голландии, утратившей свое торговое и морское могущество, в то время уже наступил период упадка. Подобно Генуе и Венеции, которые из-за новых торговых путей лишились прежнего коммерческого преобладания, она была вынуждена предоставлять в кредит другим нациям свои капиталы, которые стали слишком велики для объема ее собственной торговли. Ее отечество переместилось туда, где она получала со своих капиталов наиболее высокие доходы. Россия поэтому явилась огромным рынком в меньшей степени для торговли, чем для вложения капиталов и посылки туда людей. До настоящего времени Голландия осталась банкиром Рос-сип. Во времена Петра она снабжала Россию судами, офицерами, оружием и деньгами, так что его флот, как замечает писатель того времени, следовало бы скорее называть голландским, чем московитским. Голландцы гордились тем, что послали в С.-Петербург первое европейское торговое судно и за торговые привилегии, которые они получили или надеялись получить от Петра, платили таким же гнусным пресмыкательством, которое характерно и для их отношений с Японией. Taким образом, здесь в отличие от Англии было совершенно иное, прочное основание для русофильства государственных деятелей, которых Петр I завлек в свои сети во время пребывания в Амстердаме и Гааге в 1697 г., которыми он затем руководил через своих послов и на которых он снова стал оказывать свое личное влияние во время повторного пребывания в Амстердаме в 1716-1717 годах. Если, однако, принять во внимание преобладающее влияние Англии на Голландию в первые десятилетия XVIII века, то не остается никаких сомнений, что прокламации Генеральных Штатов против Швеции никогда не были бы выпущены без предварительного согласия и подстрекательства со стороны Англии. Близкие отношения между английским и голландским правительствами неоднократно служили первому для того, чтобы от имени Голландии создавать прецеденты, на основании которых оно затем намеревалось действовать уже от имени Англии. Вместе с тем так же несомненно, что царь использовал голландских государственных деятелей для воздействия на британских. Так, Горацио Уолпол, брат "отца коррупции", шурин министра Тауншенда и английский посол в Гааге в 1715-1716 гг., несомненно, был привлечен на защиту русских интересов своими голландскими друзьями. Как мы скоро увидим, секретарь голландского посольства в Константинополе Тейлс в самый критический период смертельной борьбы между Карлом XII и Петром I одновременно вел в Высокой Порте дела как английского, так и голландского посольств. В своей книге этот Тейлс открыто ставит себе в заслугу перед своей нацией то, что был ревностным и платным агентом русских интриг.


([1]) В 1657 г., когда датский и бранденбургский дворы намеревались привлечь московитов к нападению на Швецию, они дали своим посланникам инструкции повести дело так, чтобы царь ни в коем случае не мог укрепиться на Балтийском море, потому что "они не знали, что делать с таким беспокойным соседом". См. "Историю Бранденбурга" Пуфендорфа.

"ОБОРОНИТЕЛЬНЫЙ ДОГОВОР, ЗАКЛЮЧЕННЫЙ В 1700 г
МЕЖДУ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВОМ
СЛАВНОЙ ПАМЯТИ ПОКОЙНЫМ
КОРОЛЕМ ВИЛЬГЕЛЬМОМ И ЕГО ВЕЛИЧЕСТВОМ
НЫНЕ ЗДРАВСТВУЮЩИМ КОРОЛЕМ ШВЕДСКИМ КАРЛОМ XII.
ОПУБЛИКОВАНО ПО РЕШИТЕЛЬНОМУ НАСТОЯНИЮ НЕСКОЛЬКИХ ЧЛЕНОВ
ОБЕИХ ПАЛАТ ПАРЛАМЕНТА".

"Nee rumpite foedera pacis, Nee regnis praeferte fidem".
Silius. Lib. II("Не разрывайте мирных договоров. И не ставьте верность ниже царств" (латин.). Силий Италик "О второй Пунической войне", кн. II. Ред.)
Лондон

Статья I устанавливает между королями Швеции и Англии "искреннюю и постоянную дружбу навеки, союз и доброе согласие, так что каждый из них никогда не станет совместно с кем-либо или самостоятельно наносить ущерба королевству другого, его провинциям, колониям или подданным, где бы они ни находились, а также не допустит и не даст согласия, чтобы это делали другие и т. д.".

"Статья II. Помимо этого, каждый из союзников, его наследники и преемники обязуются, насколько это в их силах, заботиться о выгодах и достоинстве другой стороны и способствовать ей в этом, разузнавать и (как только кому-либо из союзников об этом станет известно) сообщать другому обо всех грозящих ему опасностях, заговорах и враждебных замыслах, направленных против него, противодействовать им насколько возможно и предотвращать их как советом, так и помощью. И потому со стороны каждого из союзников будет незаконным самому или при посредстве кого бы то ни было предпринимать какие-либо действия, переговоры или попытки, наносящие вред или ущерб другому союзнику, каким бы то ни было его землям и владениям, где бы они ни находились, на суше или на море. Ни один из союзников никоим образом не будет содействовать врагам другого - бунтовщикам или неприятелям, во вред своему союзнику" и т. д.

"Вопрос I. Как согласуются выделенные курсивом слова этих двух статей с нашим нынешним поведением, когда наш флот действует сообща с врагами Швеции, царь командует нашим флотом, наш. адмирал(Д. Норрис. Ред) входит в состав военных советов и не только посвящен во все их планы, но вместе с нашим собственным посланником в Копенгагене (А. Кэмпбеллом. Ред) (как признал сам король датский(Фредерик IV. Ред) в публичном заявлении) побудил, северных союзников к предприятию, в высшей степени вредному для нашего союзника - Швеции {я имею в виду предполагавшийся прошлым летом десант в Сконе)?

Вопрос II. Как должны мы также толковать то место в первой статье, где условлено, что ни один из союзников, ни сам, ни при посредстве кого бы то ни было, не должен предпринимать какие-либо действия, переговоры или попытки, наносящие ущерб землям и владениям другого? В частности, как оправдать посылку нами в 1715 г. восьми военных кораблей в Балтийское море и притом в такое позднее время года, когда уже нельзя было, как обычно, сделать это под предлогом конвоирования и защиты наших торговых судов, которые к тому времени уже благополучно возвратились домой? При этом военным кораблям было дано распоряжение сражаться бок о бок с датчанами. Из-за этого благодаря нам датский флот численно настолько превосходил шведский, что тот не мог прийти на помощь Штральзунду и тем самым мы были главной причиной того, что Швеция целиком потеряла свои германские провинции и что даже его величество король шведский лично подвергался, чрезвычайной опасности во время своего переезда через море перед сдачей этого города".

Статья III. Специальным оборонительным договором короли шведский и английский взаимно обязуются "в тесном союзе взаимно защищать друг друга в Европе на море или на суше, равно как и свои королевства, территории, провинции, других и следующее оправдание нашего поведения по отношению к королю шведскому, id est(то есть (латин.). Ред) то, что, добиваясь буквального выполнения своего союзного договора с нами, он не согласился на договор о нейтралитете для своих германских провинций, который мы ему предложили несколько лет тому назад, на договор, который, не говоря уже о его выгоде для врагов Швеции, был составлен только в наших собственных интересах и имел целью предупредить всякие осложнения в Империи на то время, когда мы были заняты войной с Францией? Король шведский имел тем менее оснований полагаться на этот договор, что ему предстояло заключить его именно с теми врагами, каждый из которых, начав теперешнюю войну с ним, нарушил несколько договоров, а гарантами должны были быть те державы, каждая из которых гарантировала также и нарушенные договоры и не выполнила своих обещаний.

Вопрос III. Как мы можем согласовать слова статьи VIII (В газете ошибочно: "VII". Ред), где сказано, что, оказывая помощь нашему подвергнувшемуся нападению союзнику, мы не должны прекращать ее, прежде чем он не будет полностью удовлетворен, с нашими стараниями помочь, напротив, врагам этого монарха, хотя все они на него напали несправедливо, помочь им не только захватывать одну его провинцию за другой, но и беспрепятственно оставаться владельцами их и в то же время непрестанно порицать короля шведского за отказ смиренно этому подчиниться?

Вопрос IV. Договор, заключенный в 1661 г. между Великобританией и Швецией, подтвержден XII (В газете ошибочно: "XI". Ред) статьей. Указанный договор категорически запрещает одному из союзников - самом у или его подданным - отдавать внаем или продавать врагам другого военные суда или суда, вооруженные для обороны. Статья XIII настоящего договора столь же категорически запрещает подданным каждого из союзников помогать каким бы то ни было образом врагам другого союзника в ущерб и во вред ему. Разве мы не обвиняли бы шведов в самом явном нарушении этого договора, если бы они во время нашей последней войны с французами предоставили последним свой собственный флот, чтобы они могли лучше осуществить любые свои замыслы против пас, или если бы шведы, несмотря на наши представления и вопреки им, допустили, чтобы их подданные снабжали французов пяти-десяти-, шестидесяти- и семидесятипушечными кораблями?! Теперь если мы' подойдем к этому вопросу с другой стороны и вспомним, сколько раз за последнее время, даже в самые критические периоды, наш флот всецело содействовал замыслам врагов Швеции и что царь Московии имеет теперь в составе своего флота больше дюжины судов, построенных в Англии, то не будет ли нам чрезвычайно трудно простить себе то, за что мы, несомненно, порицали бы других?"

"Статья XVII. Обязательства не распространяются так далеко, чтобы должна была прекращаться всякая дружба и взаимная торговля с врагами этого союзника" (требующего помощи). "Если один из союзников пошлет другому вспомогательные силы, но сам в войне участвовать не будет, то его подданные вправе вести торговлю и поддерживать сношения с врагами ведущего войну союзника, а также непосредственно и беспрепятственно торговать с этими врагами всеми товарами, которые не будут специально запрещены и признаны контрабандой в особом торговом договоре, который должен быть заключен позднее".

"Вопрос I. Эта статья является единственной из двадцати двух статей, на выполнении которой шведами мы теперь имеем основание настаивать. Поэтому возникает вопрос, соблюдали ли мы сами по отношению к шведам условия всех остальных статей, как это надлежало нам сделать, и, требуя от короля шведского выполнения условия этой статьи, обещали ли мы также выполнить свой долг в отношении всего остального? Если нет, то разве не могут шведы сказать, что мы несправедливо жалуемся на нарушение одной-единственной статьи, тогда как мы сами, быть может, оказываемся виновными в том, что не выполнили договор в самых существенных его пунктах или даже в том, что действовали вопреки договору в целом?

Вопрос II. Разве предоставляемая в силу этой статьи каждому из союзников свобода торговли с врагами другого не должна ограничиваться совсем ни временем, ни местом? Короче говоря, должна ли она распространяться так далеко, чтобы отступить даже от самой цели этого договора, которая заключается в том, чтобы одно королевство обеспечивало неприкосновенность и безопасность другого?

Вопрос III. Если бы во время последних войн французы завладели Ирландией или Шотландией и посредством торговли во вновь созданных или старых морских портах попытались еще более твердо закрепить за собою свои новые завоевания, то разве стали бы мы считать шведов нашими верными союзниками и друзьями в том случае, если на основании этой статьи они настаивали бы на том. чтобы торговать с французами в указанных морских портах, отнятых у нас, а также предоставлять им там различные необходимые для войны материалы и, более того, даже военные суда, при помощи которых французам было бы легче досаждать нам здесь, в Англии?

Вопрос IV. Если бы мы стали препятствовать этой столь пагубной для нас торговле и с этой целью задерживать все шведские суда, направляющиеся в указанные морские порты, то разве не стали бы мы весьма негодовать на шведов, если бы они под этим предлогом объединили свой флот с французским для захвата каких-либо наших владений и держали его наготове для подстрекательства и даже для поддержки нападения на нас?

Вопрос V. Разве после беспристрастного рассмотрения такой случай не оказался бы совершенно аналогичным нашим требованиям свободы торговли с морскими портами, которые царь отнял у Швеции, и нашему теперешнему отношению к тому, что король шведский препятствует этой торговле?

Вопрос VI. Разве во всех наших войнах с Францией и Голландией, начиная со времен Оливера Кромвеля и до 1710 г., мы не задерживали и не конфисковывали даже без какой-либо настоятельной необходимости шведские суда, хотя они и не направлялись в какие-либо порты, торговля с которыми была воспрещена? Причем количество и ценность этих судов были гораздо значительнее всех тех, которые шведы захватили у нас теперь? И разве шведы когда-либо использовали это как предлог для того, чтобы присоединиться к нашим врагам и посылать им на помощь целые эскадры?

Вопрос VII. Если мы тщательно исследуем состояние торговли за этот долгий срок, то разве не найдем мы, что в вышеуказанных пунктах эта торговля была для нас не так уж необходима? Во всяком случае, не настолько, чтобы делать выбор между нею и сохранением союзного протестантского государства и, еще менее, чтобы дать нам справедливое основание вести против этого государства войну, которая хотя и не была объявлена, но причинила ему больше вреда, чем объединенные действия всех его врагов?

Вопрос VIII. Если два года тому назад оказалось, что эта торговля приобрела для нас несколько более важное значение, чем прежде, то разве трудно доказать, что это вызвано лишь тем, что царь принудил нас отказаться от нашего старого торгового пути на Архангельск и направил нас к Петербургу, а мы подчинились этому? Таким образом, во всех неудобствах, которые мы испытали в результате этого, разве не следовало бы винить царя, а не короля шведского?

Вопрос IX. Разве не разрешил нам царь в самом начале 1715 г. снова вести торговлю по нашему старому пути на Архангельск? И разве наши министры не знали об этом задолго до того, как наш флот был послан в том году для защиты нашей торговли с Петербургом, которая вследствие такого изменения решения царя стала для нас столь же ненужной, как и прежде?

Вопрос X. Разве не заявил король шведский, что, если мы прекратим торговлю с Петербургом и т. д., которую он считает пагубной для своего королевства, он нисколько не будет препятствовать нашей торговле ни на Балтийском море, ни в каком-либо другом месте? Но если мы не дадим ему этого незначительного доказательства нашей дружбы, то пусть на него не пеняют, если невинным придется страдать вместе с виновными.

Вопрос XI. Разве, настаивая на ведении торговли с портами, на которые король шведский наложил запрет,- торговли, которая, помимо того, что она не нужна нам, едва ли составляет и десятую долю всей нашей торговли на Балтийском море, не навлекли мы на себя таким образом те опасности, которым наша торговля подвергалась все это время? Разве не мы сами вызвали большие затраты на снаряжение нашего флота для ее защиты, а присоединившись к врагам Швеции, разве не дали мы его величеству королю шведскому полное основание для негодования, даже если дело доходило до захвата и конфискации без всякого различия всего нашего имущества и всех наших судов, где бы они ему ни попадались - в пределах его королевства или вне его?

Вопрос XII. Если мы так дорожили нашей торговлей с северными портами вообще, то не следовало ли нам в политике скорее принимать во внимание опасность, угрожающую этой торговле вследствие того, что Швеция приближается к своему упадку, а царь становится полным и единственным хозяином Балтийского моря и всех тех материалов для кораблестроения, которые нам нужно получать оттуда? И не причинил ли к тому же нам царь больших затруднений и убытков в этой торговле, чем та сумма, достигающая лишь шестидесяти с лишним тысяч фунтов (две трети ее, кстати, можно, пожалуй, оспаривать), которая побудила нас вначале послать двадцать военных кораблей в Балтийское море с приказом атаковать шведов, где бы они ни встретились? II тем не менее разве не сам царь, этот весьма честолюбивый и опасный монарх, командовал прошлым летом всем, как его называли, союзным флотом, наиболее значительную часть которого составляли наши военные суда? Это был первый случай, когда иностранному государю было вручено командование английским флотом - оплотом нашей нации. И не конвоировали ли затем эти наши военные суда его" [царя] "транспортные суда и находившиеся на них войска во время их возвращения из Зеландии, охраняя их от шведского флота, который в противном случае мог бы нанести им значительный урон?

Вопрос XIII. Теперь допустим, что, воспользовавшись серьезными и многочисленными жалобами наших купцов на дурное обращение с ними царя, мы, напротив, послали бы наш флот, чтобы показать наше негодование этим монархом, воспрепятствовать его обширным и вредным даже и для нас замыслам, а также чтобы помочь Швеции согласно этому договору и действительно восстановить мир на Севере. Разве не больше соответствовало бы это нашим интересам, не было бы более необходимым, благородным и справедливым и более согласным с нашим договором, и не были ли бы, таким образом, лучше использованы те несколько сот тысяч фунтов, которые эти наши северные экспедиции стоили нации?

Вопрос XIV. Если охрана и защита нашей торговли от шведов была единственной и подлинной целью всех наших действий, касающихся положения дел на Севере, то как же случилось, что в позапрошлом году мы оставили восемь военных кораблей в Балтийском море и в Копенгагене, когда там у нас уже не было никакой торговли, нуждающейся в защите? Почему прошлым летом адмирал Норрис, хотя у пего и голландцев вместе было двадцать шесть военных кораблей и они, следовательно, были слишком сильны для того, чтобы шведы могли предпринять что-либо против конвоируемых имя наших торговых судов, в течение более двух месяцев лучшего времени года находился в Зупде, не конвоируя наши и голландские купеческие суда до тех нескольких портов, к которым они направлялись, вследствие чего они задержались в Балтийском море до тех пор, пока возвращение не могло не стать, как это и оказалось, весьма рискованным для них, а также для самих наших военных кораблей? Не будет ли мир склонен думать, что на все эти наши действия большее влияние тогда оказывала не мнимая забота о нашей торговле, а надежда принудить короля шведского к бесславному и невыгодному миру, по которому герцогства Бремен и Верден должны были быть присоединены к ганноверским владениям, или какие-нибудь другие подобные намерения, чуждые, если не противоположные, истинным и старинным интересам Великобритании?"

"Статья XVIII. Поскольку для охраны свободы мореплавания и торговли в Балтийском море представляется выгодным сохранение прочной и верной дружбы между королями шведским и датским; и так как прежние короли шведский и датский не только в силу гласных статей мирного договора, заключенного в копенгагенском лагере 27 мая 1660 г.(В газете ошибочно "1610". Ред), и взаимной ратификации этого договора обоюдно обязались свято и нерушимо соблюдать целиком все постановления, содержащиеся в указанном договоре, но и незадолго до заключения договора между Англией и Швецией в 1665 г. совместно заявили... Карлу II, королю Великобритании,., что они будут искренне... соблюдать все... статьи упомянутого мирного договора,., после чего Карл II, при одобрении и согласии обоих вышеупомянутых королей, шведского и датского, вскоре после заключения 1 марта 1665 г. договора между Англией и Швецией, а именно, 9 октября 1665 г., взял на себя гарантию этих соглашений... И поскольку между... королями шведским и датским вскоре после этого, в 1679 г., был заключен в Лунде, в Сконе мирный договор, которым специально повторяются и подтверждаются договоры, заключенные в Роскилле, Копенгагене и Вестфалии,.. то если короли шведский и датский согласятся нарушить эти договоры в целом или одну или несколько из содержащихся в них статей и если, таким образом, кто-либо из этих королей сам или через других осмелится, тайно вознамерится или попытается предпринять что-нибудь посредством открытого нападения, нанесения какого-либо ущерба или посредством какого бы то ни было вооруженного насилия во вред личности, провинциям, территориям, островам, имуществу, владениям и правам другого, которые в силу столь часто возобновлявшихся соглашений, заключенных в копенгагенском лагере 27 мая 1660 г., а также содержавшихся в... мирном договоре, заключенном в Лунде, в Сконе в 1679 г., предоставлены каждому, чьи интересы предусмотрены мирным договором,- то в этом случае... король Великобритании... в силу этого договора обязуется прежде всего в качестве посредника выполнить все те обязанности друга и союзного монарха, которые могут содействовать нерушимому соблюдению всех этих часто упоминавшихся соглашений и всех содержащихся в них статей, а следовательно, и сохранению мира между обоими королями. Если тот король, который первым нанес такой ущерб или вред, или совершил какое-либо нападение вопреки всем соглашениям или вопреки какой-нибудь из содержащихся в них статей, не посчитается с предостережением,., то... король Великобритании... окажет пострадавшему помощь, как определено и установлено для подобных случаев настоящими соглашениями между королями Великобритании и Швеции".

"Вопрос. Не говорит ли нам эта статья вполне точно, как устранить помехи, которые могут встретиться нашей торговле на Балтийском море в случае раздора между королями шведским и датским, заставив обоих этих государей соблюдать все мирные договоры, заключенные между ними от 1660 до 1679 г., и в случае враждебных действий одного из них вопреки указанным договорам, оказав помощь другому против нападающей стороны? Почему же мы тогда не используем столь справедливое средство против зла, от которого мы так жестоко страдаем? Может ли кто-либо, даже будучи пристрастным, отрицать, что король датский (Фредерик IV. Ред), хотя на вид и казался искренним другом короля шведского (Карла XII. Ред) со времени заключения Тра-вендальского мира до его выступления из Саксонии против московитов, непосредственно после этого совершенно несправедливо напал на него, недостойно воспользовавшись роковой битвой под Полтавой? И не является ли таким образом король датский нарушителем всех вышеупомянутых договоров и, следовательно, истинным виновником тех помех, которые наша торговля встречает на Балтийском море? Так почему же мы, во имя божие, не помогаем, согласно этой статье, Швеции против него, а наоборот - открыто высказываемся против подвергшегося нападению короля шведского, посылаем ему вызывающие и угрожающие ноты при малейшем его преимуществе над врагами, как мы поступили прошлым летом, когда он вступил в Норвегию, и даже даем нашим судам распоряжение открыто действовать против него совместно с датчанами? (Перед публикацией следующих ниже заключительных абзацев III главы данной работы Маркса в № 19 "The Free Press" от 20 декабря 1856 г. редакция газеты воспроизвела заголовок настоящего памфлета)

Статья XIX. Должно быть установлено в будущем "более тесное сотрудничество и единение между вышеупомянутыми королями Великобритании и Швеции для защиты и сохранения протестантской, евангелической и реформатской религии".

"Вопрос I. Как мы, в соответствии с этой статьей, объединяемся со Швецией для поддержания, защиты и сохранения протестантской религии? Не допускаем ли мы, чтобы эту страну, которая всегда была оплотом упомянутой религии, самым безжалостным образом разрывали на части?.. Не помогаем ли мы сами ее разорению? И почему? Потому, что наши купцы лишились своих судов стоимостью в шестьдесят с лишним тысяч фунтов. Ибо этот убыток, и ничто другое, был выдвинут в качестве предлога для посылки нами в 1715 г. в Балтийское море нашего флота, что обошлось в 200000 фунтов стерлингов. Что касается потерь, понесенных нашими купцами с того времени, то даже если мы их отнесем за счет наших угрожающих нот и открытых враждебных действий против короля шведского, не должны ли мы и в таком случае признать, что недовольство этого государя было весьма умеренным?

Вопрос II. Как могут другие монархи, и в особенности наши единоверцы-протестанты, поверить в нашу искренность и в наше рвение (в чем мы хотели бы их убедить), когда мы жертвуем миллионами жизней и денег для защиты интересов лишь одной ветви протестантства - я имею в виду наследование престола в Англии королем-протестантом. Ведь они видят, что едва это произошло, как мы всего из-за шестидесяти с лишним тысяч фунтов (ибо мы должны всегда помнить, что эта жалкая сумма была первым предлогом для наших раздоров со Швецией) принялись подрывать самые основы общих интересов протестантства, содействуя, как это мы делаем, полному принесению Швеции, этой старой искренней защитницы протестантства, в жертву ее соседям, из которых одни - отъявленные паписты, другие - и того хуже, а третьи, в лучшем случае,- не особенно ревностные протестанты?"

"Статья XX. Поэтому, чтобы показать обоюдное доверие союзников и неуклонное соблюдение ими настоящего договора,. оба вышеупомянутых короля взаимно обязуются и заявляют, что... они ни на йоту не отступят от подлинного и разумного смысла всех и каждой из статей" этого договора "под предлогом дружбы, выгоды, заключенного ранее договора, соглашения или обещания и вообще под каким бы то ни было предлогом, но что они самым точным образом и с полной готовностью сами или через своих посланников, или своих подданных будут выполнять все, что обещали в этом договоре... без всяких" колзабавний, "исключений или оговорок".

"Вопрос I. Поскольку эта статья устанавливает, что в момент заключения договора у нас не было никаких противоречащих ему обязательств, и было бы в высшей степени несправедливым, если бы впоследствии, пока этот договор остается в силе - а это будет продолжаться восемнадцать лет со дня его подписания - мы взяли на себя какие-нибудь обязательства такого рода, то как можем мы оправдать перед миром наши недавние действия против короля шведского, которые, естественно, кажутся результатом какого-либо договора, заключенного с врагами этого монарха либо нами самими, либо каким-нибудь другим двором, оказывающим в настоящее время влияние на наш образ действий?

Вопрос II. Как по чести, совести и справедливости... текст этой статьи... согласуется с теми ничтожными и жалкими предлогами, к которым мы сейчас прибегаем для того, чтобы не только не оказывать помощи Швеции в соответствии с этим договором, но и так усердно, как мы это делаем, содействовать ее разорению?"

"Статья XXI. Этот оборонительный договор заключается на восемнадцать лет, еще до истечения которых союзные короли могут снова... начать переговоры...

Ратификация вышеуказанного договора. Рассмотрев и обсудив настоящий договор, мы одобрили и утвердили его как в целом, так и все его отдельные статьи и положения. Настоящем мы одобряем его от своего имени, от имени наших наследников и преемников. Мы заверяем и обещаем нашим монаршим словом, что будем искренне и добросовестно выполнять и соблюдать все то, что в нем содержится, и для большего подтверждения этого мы приказали приложить к сему большую печать Англии. Дано в нашем Кенсингтонском дворце 25 февраля года от рождества Христова 1700, нашего же царствования двенадцатого (Gulielmus Rex*)" [(2)].

[(2)] Договор был заключен в Гааге 6 и 16 января 1700 г. и ратифицирован
Вильгельмом III 5 февраля 1700 года.

"Вопрос. Как может кто-либо из нас, сторонников недавней счастливой революции и искренних и благодарных почитателей славной памяти короля Вильгельма... допустить и терпеть, чтобы от указанного договора (далее я вновь могу сказать словами XX статьи) отступали под предлогом выгоды или под каким бы то ни было предлогом вообще, особенно таким незначительным и ничтожным, как тот, на который в течение двух лет подряд ссылались для того, чтобы использовать наши корабли, наших людей и наши деньги для завершения разорения Швеции, той самой Швеции, защищать и охранять которую этот наш великий и мудрый монарх так торжественно обещал и которую он всегда считал крайне необходимой для охраны протестантских интересов в Европе?"
Ответить

Фотография Бероэс Бероэс 08.12 2012

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Прежде чем приступить к анализу памфлета, озаглавленного "Истина есть истина, когда она раскрывается вовремя"(См. ниже. Ред), которым мы закончим введение к "Разоблачениям дипломатии", уместно будет сделать несколько предварительных замечаний относительно общей истории русской политики.

Неодолимое влияние России заставало Европу врасплох в различные эпохи, оно пугало народы Запада, ему покорялись как року или оказывали лишь судорожное сопротивление. Но чарам, исходящим от России, сопутствует скептическое отношение к ней, которое постоянно вновь оживает, преследует ее, как тень, усиливается вместе с ее ростом, примешивает резкие иронические голоса к стонам погибающих народов и издевается над самим ее величием, как над театральной позой, принятой, чтобы поразить и обмануть зрителей. Другие империи на заре своего существования встречались с такими же сомнениями, но Россия превратилась в исполина, так и не преодолев их. Она является единственным в истории примером огромной империи, само могущество которой, даже после достижения мировых успехов, всегда скорее принималось на веру, чем признавалось фактом. С начала XVIII столетия и до наших дней ни один из авторов, собирался ли он превозносить или хулить Россию, не считал возможным обойтись без того, чтобы сначала доказать само ее существование.

Но, будем ли мы рассматривать Россию как спиритуалисты или как материалисты, будем ли мы считать ее могущество очевидным фактом или просто призраком, порожденным нечистой совестью европейских народов,- остается все тот же вопрос: "Как могла эта держава, или этот призрак державы, умудриться достичь таких размеров, чтобы вызывать, с одной стороны, страстное утверждение, а с другой - яростное отрицание того, что она угрожает миру восстановлением всемирной монархии?" В начале XVIII столетия Россию считали внезапно появившимся импровизированным творением гения Петра Великого. Шлёцер, обнаружив, что у России есть прошлое, счел это открытием, а в новейшие времена такие писатели, как Фаллмерайер, не зная, что они следуют по стопам русских историков, решительно утверждают, что северный призрак, устрашающий Европу XIX века, уже нависал над ней в IX столетии. По их мнению, политика России начинается с первых Рюриковичей и систематически, правда, с некоторыми перерывами, продолжается до настоящего времени.

Развернутые перед нами старинные карты России показывают, что раньше она занимала в Европе даже большие пространства, чем те, которыми может похвалиться теперь: они со всей точностью свидетельствуют о непрерывном процессе расширения ее территории в IX-XI столетиях. Нам указывают на Олега, двинувшего 88 000 человек против Византии, прибившего в знак победы свой щит па вратах ее столицы и продиктовавшего Восточной Римской империи позорный мир; на Игоря, сделавшего эту империю своей данницей; на Святослава, с торжеством заявлявшего:

"греки снабжают меня золотом, дорогими тканями, рисом, фруктами и вином, Венгрия доставляет скот и лошадей, из России я получаю мед, воск, моха и невольников";

на Владимира, завоевавшего Крым и Ливонию, заставившего греческого императора, подобно тому как Наполеон заставил германского императора, выдать за него свою дочь, соединившего военную власть северного завоевателя с теократическим деспотизмом порфирородных и ставшего одновременно господином своих подданных на Земле и заступником их на небесах.

Несмотря, однако, на известные параллели, вызванные этими реминисценциями, политика первых Рюриковичей коренным образом отличается от политики современной России. То была не более и не менее как политика германских варваров, наводнивших Европу,- история современных народов начинается лишь после того, как схлынул этот потоп. Готический период истории России составляет, в частности, лишь одну из глав истории норманнских завоеваний. Подобно тому как империя Карла Великого предшествует образованию современных Франции, Германии и Италии, так и империя Рюриковичей предшествует образованию Польши, Литвы, прибалтийских поселений, Турции и самой Московии. Быстрый процесс расширения территории был не результатом выполнения тщательно разработанных планов, а естественным следствием примитивной организации норманнских завоеваний - вассалитета без ленов или с ленами, существовавшими только в форме сбора дани, причем необходимость дальнейших завоеваний поддерживалась непрерывным притоком новых варяжских авантюристов, жаждавших славы и добычи. Вождей, у которых появлялось желание отдохнуть, дружина заставляла двигаться дальше, и в русских, как и во французских землях, завоеванных норманнами, пришло время, когда вожди стали посылать в новые грабительские экспедиции своих неукротимых и ненасытных собратьев по оружию с единственной целью избавиться от них. В отношении методов ведения войн и организации завоеваний первые Рюриковичи ничем не отличаются от норманнов в остальных странах Европы. Если славянские племена удалось подчинить не только с помощью меча, но и путем взаимного соглашения, то эта особенность была обусловлена исключительным положением этих племен, территории которых подвергались вторжениям как с севера, так и с востока, и которые воспользовались первыми в целях защиты от вторых. К Риму Востока (Константинополю. Ред) варягов влекла та же магическая сила, которая влекла других северных варваров к Риму Запада. Самый факт перемещения русской столицы - Рюрик избрал для нее Новгород, Олег перенес ее в Киев, а Святослав пытался утвердить ее в Болгарии,- несомненно, доказывает, что завоеватель только нащупывал себе путь и смотрел на Россию лишь как на стоянку, от которой надо двигаться дальше в поисках империи на юге. Если современная Россия жаждет овладеть Константинополем, чтобы установить свое господство над миром, то Рюриковичи, напротив, из-за сопротивления Византии при Цимксхии были вынуждены окончательно установить свое господство в России.

Могут возразить, что здесь победители слились с побежденными скорее, чем во всех других областях, завоеванных северными варварами, что вожди быстро смешались со славянами, о чем свидетельствуют их браки и их имена. Но при этом следует помнить, что дружина, которая представляла собой одновременно их гвардию и их тайный совет, оставалась исключительно варяжской, что Владимир, олицетворяющий собой вершину готической России, и Ярослав, представляющий начало ее упадка, были возведены на престол силой оружия варягов. Если в этот период и нужно признать наличие какого-либо слав славянского влияния, то это было влияние Новгорода, славянского государства, традиции, политика и стремления которого были настолько противоположны традициям, политике и стремлениям современной России, что последняя смогла утвердить свое существование лишь на его развалинах. При Ярославе верховенство варягов было сломлено, но одновременно исчезают и завоевательные стремления первого периода и начинается упадок готической России. История этого упадка еще больше, чем история завоевания и образования, подтверждает исключительно готический характер империи Рюриковичей.

Нескладная, громоздкая и скороспелая империя, сколоченная Рюриковичами, подобно другим империям аналогичного происхождения, распадалась на уделы, делилась и дробилась между потоками завоевателей, терзалась феодальными войнами, раздиралась на части чужеземными народами, вторгавшимися в ее пределы. Верховная власть великого князя исчезает, поскольку на нее претендовали семьдесят соперничающих князей той же династии. Попытка Андрея Суздальского снова объединить некоторые крупные части империи путем перенесения столицы из Киева во Владимир привела лишь к распространению процесса распада с юга на центр страны. Третий преемник Андрея отказался даже от последней тени былого верховенства - титула великого князя и чисто номинальной феодальной присяги, которую ему еще приносили. Южные и западные уделы по очереди переходили к литовцам, полякам, венграм, ливонцам, шведам. Сам Киев, древняя столица, перестав быть резиденцией великого князя, превратился в заурядный город и был предоставлен своей собственной судьбе. Таким образом норманнская Россия совершенно сошла со сцены, и те немногие слабые воспоминания, в которых она все же пережила самое себя, рассеялись при страшном появлении Чингисхана. Колыбелью Московии было кровавое болото монгольского рабства, а не суровая слава эпохи норманнов. А современная Россия есть не что иное, как преображенная Московия.

Татарское иго продолжалось с 1237 по 1462 г., более двух столетий. Оно не только подавляло, но оскорбляло и иссушало самую душу народа, ставшего его жертвой. Татаро-монголы установили режим систематического террора; опустошения и массовая резня стали непременной его принадлежностью. Ввиду того, что численность татар по сравнению с огромными размерами их завоеваний была невелика, они стремились, окружая себя ореолом ужаса, увеличить свои силы и сократить путем массовых убийств численность населения, которое могло поднять восстание у них в тылу. Кроме того, оставляя после себя пустыню, они руководствовались тем же экономическим принципом, в силу которого обезлюдели горные области Шотландии и римская Кампанья,- принципом замещения людей овцами и превращения плодородных земель и населенных местностей в пастбища.

Татарское иго продолжалось целых сто лет, прежде чем Московия вышла из безвестности. Чтобы поддерживать междоусобицы русских князей и обеспечить их рабскую покорность, монголы восстановили значение титула великого князя. Борьба между русскими князьями за этот титул была, как пишет современный автор,

"подлой борьбой, борьбой рабов, главным оружием которых была клевета и которые всегда были готовы доносить друг на друга своим жестоким повелителям; они ссорились из-за пришедшего в упадок престола и могли его достичь только как грабители и отцеубийцы, с руками, полными золота и запятнанными кровью; они осмеливались вступить на престол, лишь пресмыкаясь, и могли удержать его, только стоя на коленях, распростершись и трепеща под угрозой кривой сабли хана, всегда готового повергнуть к своим ногам эти рабские короны и увенчанные ими головы".

Именно в этой постыдной борьбе московская линия князей в конце концов одержала верх. В 1328 г. Юрий, старший брат Ивана Калиты, подобрал у ног хана Узбека великокняжескую корону, отнятую у тверской линии с помощью наветов и убийств. Иван I Калита и Иван III, прозванный Великим, олицетворяют Московию, поднимавшуюся благодаря татарскому игу, и Московию, становившуюся независимой державой благодаря исчезновению татарского владычества. Итог всей политики Московии с самого ее появления на исторической арене воплощен в истории этих двух личностей.

Политика Ивана Калиты состояла попросту в следующем: играя роль гнусного орудия хана и заимствуя, таким образом, его власть, он обращал ее против своих соперников - князей и против своих собственных подданных. Для достижения этой цели ему надо было втереться в доверие к татарам, цинично угодничая, совершая частые поездки в Золотую Орду, униженно сватаясь к монгольским княжнам, прикидываясь всецело преданным интересам хана, любыми средствами выполняя его приказания, подло клевеща на своих собственных родичей, совмещая в себе роль татарского палача, льстеца и старшего раба. Он не давал покоя хану, постоянно разоблачая тайные заговоры. Как только тверская линия начинала проявлять некоторое стремление к национальной независимости, он спешил в Орду, чтобы донести об этом. Как только он встречал сопротивление, он прибегал к помощи татар для его подавления. Но недостаточно было только разыгрывать такую роль, чтобы иметь в ней успех, требовалось золото. Лишь постоянный подкуп хана и его вельмож создавал надежную основу для его системы лжи и узурпации. Но каким образом раб мог добыть деньги для подкупа своего господина? Он убедил хана назначить его сборщиком дани во всех русских уделах. Облеченный этими полномочияМИ, он вымогал деньги под вымышленными предлогами. Те богатства, которые он накопил, угрожая именем татар, он использовал для подкупа их самих. Склонив при помощи подкупа главу русской церкви перенести свою резиденцию из Владимира в Москву, он превратил последнюю в религиозный центр и соединил силу церкви с силой своего престола, сделав таким образом Москву столицей империи. При помощи подкупа он склонял бояр его соперников-князей к измене своим властителям и объединял их вокруг себя. Использовав совместное влияние татар-мусульман, православной церкви и бояр, он объединил удельных князей для крестового похода против самого опасного из них - тверского князя. Затем, наглыми попытками узурпации побудив своих недавних союзников к сопротивлению и войне за их общие интересы, он, вместо того чтобы обнажить меч, поспешил к хану. Снова с помощью подкупа и обмана он добился того, что хан лишил жизни его соперников-родичей, подвергнув их самым жестоким пыткам. Традиционная политика татар заключалась в том, чтобы обуздывать одних русских князей при помощи других, разжигать их усобицы, приводить их силы в равновесие и не давать усилиться ни одному из них. Иван Калита превратил хана в орудие, посредством которого избавился от наиболее опасных соперников и устранил всякие препятствия со своего пути к узурпации власти. Он не завоевывал уделы, а незаметно обращал права татар-завоевателей исключительно в свою пользу. Он обеспечил наследование за своим сыном теми же средствами, какими добился возвышения Великого княжества Московского, в котором так странно сочетались княжеское достоинство с рабской приниженностью. За все время своего правления он ни разу не уклонился от намеченной им для себя политической линии, придерживаясь ее с непоколебимой твердостью и проводя ее методически и дерзко. Таким образом он стал основателем московитской державы, и характерно, что народ прозвал его Калитой, то есть денежным мешком, так как именно деньгами, а не мечом проложил он себе путь. Именно в период его правления наблюдался внезапный рост Литовской державы, которая захватывала русские уделы с запада, между тем как давление татар с востока сплачивало их воедино. Не осмеливаясь избавиться от одного бесчестья, Иван, по-видимому, стремился преувеличивать другое. Ни обольщения славой, ни угрызения совести, ни тяжесть унижения не могли отклонить его от пути к своей цели. Всю его систему можно выразить в нескольких словах: макиавеллизм раба, стремящегося к узурпации власти. Свою собственную слабость - свое рабство - он превратил в главный источник своей силы.

Политику, начертанную Иваном I Калитой, проводили и его преемники: они должны были только расширить область ее применения. Они следовали ей усердно, непреклонно, шаг за шагом. Поэтому от Ивана I Калиты мы можем сразу перейти к Ивану III, прозванному Великим.

В начале своего правления (1462-1505) Иван III был еще данником татар, удельные князья еще оспаривали его власть, Новгород, глава русских республик, властвовал над северной Россией, Польско-Литовское государство стремилось завоевать Московию, наконец, ливонские рыцари еще не были обезоружены. К концу его правления мы видим Ивана III сидящим на независимом троне, рядом с ним - дочь последнего византийского императора, у ног его - Казань, обломки Золотой Орды стекаются к его двору, Новгород и другие русские республики порабощены, Литва лишена ряда своих владений, а ее государь - орудие в руках Ивана, ливонские рыцари побеждены. Изумленная Европа, в начале правления Ивана едва знавшая о существовании Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была ошеломлена внезапным появлением на ее восточных границах огромной империи, и сам султан Баязид, перед которым Европа трепетала, впервые услышал высокомерную речь московита. Каким же образом Ивану удалось совершить эти великие дела? Был ли он героем? Сами русские историки изображают его заведомым трусом.

Рассмотрим вкратце главные направления его борьбы в той последовательности, в которой он их начинал и доводил до конца,- его борьбу с татарами, с Новгородом, с удельными князьями и, наконец, с Польско-Литовским государством.

Иван освободил Московию от татарского ига не одним смелым ударом, а в результате почти двадцатилетнего упорного труда. Он не сокрушил иго, а избавился от него исподтишка. Поэтому свержение этого ига казалось больше делом природы, чем рук человеческих. Когда татарское чудовище наконец испустило дух, Иван явился к его смертному одру скорее как врач, предсказавший смерть и использовавший ее в своих интересах, чем как воин, нанесший смертельный удар. С освобождением от иноземного ига дух каждого народа поднимается - у Московии под властью Ивана наблюдается как будто его упадок. Достаточно сравнить Испанию в ее борьбе против арабов с Московией в ее борьбе против татар.

Когда Иван вступил на престол, Золотая Орда уже давно была ослаблена: изнутри - жестокими междоусобицами, извне - отделением от нее ногайских татар, вторжениями Тимура-Тамерлана, появлением казачества и враждебными действиями крымских татар. Московия, напротив, неуклонно следуя политике, начертанной Иваном Калитой, стала необъятной громадой, стиснутой татарскими цепями, но вместе с тем крепко сплоченной ими. Ханы, словно под воздействием каких-то чар, продолжали служить орудием расширения и сплочения Московии. Они намеренно усиливали могущество православной церкви, которая в руках московитских великих князей оказалась опаснейшим оружием против них самих.

Чтобы восстать против Орды, московиту не надо было изобретать ничего нового, а только подражать самим татарам. Но Иван не восставал. Он смиренно признавал себя рабом Золотой Орды. Через подкупленную татарскую женщину он склонил хана к тому, чтобы тот приказал отозвать из Московии монгольских наместников. Подобными незаметными и скрытыми действиями он хитростью выманил у хана одну за другой такие уступки, которые все были гибельными для ханской власти. Таким образом, могущество было им не завоевано, а украдено. Он не выбил врага из его крепости, а хитростью заставил его уйти оттуда. Все еще продолжая падать ниц перед послами хана и называть себя его данником, он уклонялся от уплаты дани под вымышленными предлогами, пускаясь на все уловки беглого раба, который не осмеливается предстать перед лицом своего хозяина, а старается только улизнуть за пределы досягаемости. Наконец, монголы пробудились от своего оцепенения и пробил час битвы. Иван, содрогаясь при одной мысли о вооруженном столкновении, пытался искать спасения в своей собственной трусости и обезоружить гнев врага, отводя от него объект, на который тот мог бы обрушить свою месть. Его спасло только вмешательство крымских татар, его союзников. Против второго нашествия Орды он для видимости собрал столь превосходящие силы, что одного слуха об их численности было достаточно, чтобы отразить нападение. Во время третьего нашествия он позорно дезертировал, покинув армию в 200 000 человек. Принужденный против воли вернуться, он сделал попытку сторговаться на унизительных условиях и в конце концов, заразив собственным рабским страхом свое войско, побудил его к всеобщему беспорядочному бегству. Московия тогда с тревогой ожидала своей неминуемой гибели, как вдруг до нее дошел слух, что Золотая Орда была вынуждена отступить вследствие нападения на ее столицу крымского хана. При отступлении она была разбита казаками и ногайскими татарами. Таким образом, поражение превратилось в успех. Иван победил Золотую Орду, не вступая сам в битву с нею. Бросив ей вызов и сделав вид, что желает битвы, он побудил Орду к наступлению, которое истощило последние остатки ее жизненных сил и поставило ее под смертельные удары со стороны племен ее же собственной расы, которые ему удалось превратить в своих союзников. Одного татарина он перехитрил с помощью другого. Хотя огромная опасность, которую он на себя навлек, не смогла заставить его проявить даже каплю мужества, его удивительная победа ни на одну минуту не вскружила ему голову. Действуя крайне осторожно, он не решился присоединить Казань к Московии, а передал ее правителям из рода Менгли-Гирея, своего крымского союзника, чтобы они, так сказать, сохраняли ее для Московии. При помощи добычи, отнятой у побежденных татар, он опутал татар победивших. Но если этот обманщик был слишком благоразумен, чтобы перед свидетелями своего унижения Припять вид завоевателя, то он вполне понимал, какое потрясающее впечатление должно произвести крушение татарской империи па расстоянии, каким ореолом славы он будет окружен и как это облегчит ему торжественное вступление в среду европейских держав. Поэтому перед иностранными государствами он принял театральную позу завоевателя, и ему действительно удавалось под маской гордой обидчивости и раздражительной надменности скрывать назойливость монгольского раба, который еще не забыл, как он целовал стремя у ничтожнейшего из ханских посланцев. Он подражал, только в более сдержанном тоне, голосу своих прежних господ, приводившему в трепет его душу. Некоторые постоянно употребляемые современной русской дипломатией выражения, такие, как великодушие, уязвленное достоинство властелина, заимствованы из дипломатических инструкций Ивана III.

Справившись с Казанью, он предпринял давно задуманный поход против Новгорода, главы русских республик. Если свержение татарского ига являлось в его глазах первым условием величия Московии, то вторым было уничтожение русской вольности. Так как Вятская республика объявила себя нейтральной по отношению к Московии и Орде, а Псковская республика с ее двенадцатью пригородами обнаружила признаки недовольства, Иван начал льстить последней и сделал вид, что забыл о первой, тем временем сосредоточив все свои силы против Великого Новгорода, с падением которого, он понимал, участь остальных русских республик будет решена. Удельных князей он соблазнил перспективой участия в разделе этой богатой добычи, а бояр привлек на свою сторону, использовав их слепую ненависть к новгородской демократии. Таким образом ему удалось двинуть на Новгород три армии и подавить его превосходящими силами. Но затем, чтобы не сдержать данного князьям обещания и не изменить своему неизменному "vos поп vobis" ("использовать вас, но не для вашей пользы" (латин.). Ред), и, вместе с тем, опасаясь, что из-за недостаточной предварительной подготовки еще не сможет поглотить Новгород, он счел нужным проявить неожиданную умеренность и удовольствоваться одним лишь выкупом и признанием своего сюзеренитета. Однако в грамоту, в которой эта республика изъявляла покорность, ему ловко удалось включить несколько двусмысленных выражений, делавших его ее высшим судьей и законодателем. Затем он стал разжигать распри между патрициями и плебеями, потрясавшие Новгород так же, как Флоренцию. Воспользовавшись некоторыми жалобами плебеев, он снова явился в Новгород, сослал в Москву закованными в цепи тех знатных людей, которые, как ему было известно, относились к нему враждебно, и нарушил древний закон республики, в силу которого

"никто из граждан никогда не может быть подвергнут суду или наказанию за пределами ее территории".

С той поры он стал верховным арбитром.

"Никогда,-говорят летописцы,-никогда еще со времен Рюрика не бывало подобного случая. Никогда еще великие князья киевские и владимирские не видели, чтобы новгородцы приходили к ним и подчинялись им, как своим судьям. Лишь Иван сумел довести Новгород до сего унижения".

Семь лет потратил Иван на то, чтобы разложить республику с помощью своей судебной власти. Когда же он счел, что силы Новгорода истощились, то решил, что настало время заявить о себе. Чтобы сбросить личину умеренности, ему нужно было, чтобы Новгород сам нарушил мир. Поэтому, если раньше он прикидывался спокойным и терпеливым, то теперь разыграл внезапный взрыв ярости. Подкупив посла республики, чтобы тот на публичной аудиенции величал его государем, Иван немедленно потребовал всех прав самодержца, то есть самоупразднения республики. Как он и предвидел, Новгород ответил на это посягательство восстанием, избиением знати и тем, что передался Литве. Тогда этот московитский современник Макиавелли, приняв вид оскорбленной добродетели, стал жаловаться:

"Новгородцы сами добивались того, чтобы он стал их государем; а когда, уступая их желаниям, он, наконец, принял на себя этот титул, они отреклись от него и имели дерзость объявить его лжецом перед лицом всей России; они осмелились пролить кровь своих соотечественников, остававшихся ему верными, и предать бога и священную русскую землю, призвав в ее пределы чужую религию и иноземного владыку".

Подобно тому как после первого своего нападения на Новгород он открыто вступил в союз с плебеями против патрициев, так теперь Иван вступил в тайный заговор с патрициями против плебеев. Он двинул объединенные силы Московии и ее вассалов против республики. После ее отказа безоговорочно подчиниться он повторил прием татар - побеждать путем устрашения. В течение целого месяца он теснее и теснее стягивал вокруг Новгорода кольцо огня и разорения, держа постоянно над ним меч и спокойно ожидая, пока раздираемая распрями республика не пройдет через все стадии дикого исступления, мрачного отчаяния и покорного бессилия. Новгород был порабощен. То же произошло и с другими русскими республиками. Любопытно посмотреть, как Иван использовал самый момент победы, чтобы ковать оружие против тех, кто добыл эту победу. Присоединив земли новгородского духовенства к своим владениям, он обеспечил себе средства для подкупа бояр, чтобы впредь использовать их против князей, и для наделения поместьями детей боярских, чтобы в будущем использовать их против бояр. Стоит еще отметить те изощренные усилия, которые Московия, так же как и современная Россия, постоянно прилагала для расправы с республиками. Началось с Новгорода и его колоний, затем наступила очередь казачьей республики, завершилось все Польшей. Чтобы понять, как Россия раздробила Польшу, нужно изучить расправу с Новгородом, продолжавшуюся с 1478 по 1528 год.

Казалось, Иван сорвал цепи, в которые монголы заковали Московию, только для того, чтобы опутать ими русские республики. Казалось, он поработил эти республики только для того, чтобы поступить так же с русскими князьями. В течение двадцати трех лет он признавал их независимость, терпел дерзости и сносил даже их оскорбления. Теперь благодаря низвержению Золотой Орды и падению республик он стал настолько сильным, а князья, с другой стороны, такими слабыми в результате влияния московского князя на их бояр, что Ивану достаточно было лишь продемонстрировать свою силу, чтобы исход борьбы был решен. Тем не менее он не сразу отказался от своих осторожных приемов. Он избрал тверского князя, самого могущественного из русских феодалов, в качестве первого объекта своих действий. Он начал с того, что вынудил его к наступлению и союзу с Литвой, а потом объявил его предателем, далее, запугав этого князя, добился от него ряда уступок, которые лишили его возможности сопротивляться. Затем он использовал то ложное положение, в которое эти уступки поставили князя по отношению к его собственным подданным, и тогда уже стал ждать, каковы будут последствия этих действий. Все это закончилось тем, что тверской князь отказался от борьбы и бежал в Литву. Присоединив Тверь к Московии, Иван с огромной энергией продолжал осуществление своего давно задуманного плана. Прочие князья приняли свое низведение до степени простых наместников почти без сопротивления. Оставались еще два брата Ивана. Одного из них Иван убедил отказаться от своего удела, другого завлек ко двору, лицемерными проявлениями братской любви усыпил его бдительность и приказал убить.

Мы дошли теперь до последней великой борьбы Ивана - борьбы с Литвой. Она началась с его вступления на престол и закончилась только за несколько лет до его смерти. В течение 30 лет он ограничивался в этой борьбе тем, что вел дипломатическую войну, разжигая и усугубляя внутренние распри между Литвой и Польшей, склоняя на свою сторону недовольных русских феодалов из Литвы и парализуя своего противника натравливанием на него других его врагов: Максимилиана Австрийского, Матвея Корвина Венгерского и, главным образом, Стефана, молдавского господаря, которого он привлек к себе посредством брака, а также, наконец, Менгли-Гирея, оказавшегося таким же сильным орудием против Литвы, как и против Золотой Орды. Тем не менее, после смерти короля Казимира и вступления на престол слабого Александра, когда литовский и польский престолы временно разделились, когда обе эти страны взаимно истощили свои силы в междоусобной борьбе, когда польское дворянство, поглощенное своими усилиями ослабить королевскую власть, с одной стороны, крестьянство и горожан - с другой, покинуло Литву и допустило уменьшение ее территории в результате одновременных вторжений Стефана Молдавского и Менгли-Гирея, когда, таким образом, слабость Литвы стала очевидной, Иван понял, что пришла возможность использовать свою силу и что все условия для успешного выступления с его стороны налицо. И все же он не пошел дальше театральной военной демонстрации - сбора ошеломляющего своей численностью войска. Как он в точности предвидел, теперь было достаточно лишь сделать вид, что он желает битвы, чтобы заставить Литву капитулировать. Он добился признания в договоре тех захватов, которые исподтишка были совершены во время правления короля Казимира, и, к неудовольствию Александра, навязал ему одновременно и свой союз, и свою дочь. Союз он использовал, чтобы запретить Александру защищаться от нападений, подстрекателем которых являлся сам тесть, а дочь - для того, чтобы разжечь религиозную войну между нетерпимым королем-католиком и преследуемыми им его подданными православного вероисповедания. Воспользовавшись этой смутой, Иван рискнул, наконец, обнажить меч и захватил находившиеся под властью Литвы русские уделы вплоть до Киева и Смоленска.

Православное вероисповедание служило вообще одним из самых сильных орудий в его действиях. Но кого избрал Иван, чтобы заявить претензии на наследие Византии, чтобы скрыть под мантией порфирородного клеймо монгольского рабства, чтобы установить преемственность между престолом московитского выскочки и славной империей святого Владимира (киевского князя Владимира Святославича. Ред), чтобы в своем собственном лице дать православной церкви нового светского главу? Римского папу. При папском дворе жила последняя византийская принцесса. Иван выманил ее у папы, дав клятву отречься от своей веры - клятву, от которой приказал своему собственному примасу освободить себя.

Между политикой Ивана III и политикой современной России существует не сходство, а тождество - это докажет простая замена имен и дат. Иван III, в свою очередь, лишь усовершенствовал традиционную политику Московии, завещанную ему Иваном I Калитой. Иван Калита, раб монголов, достиг величия, имея в руках силу самого крупного своего врага - татар, которую он использовал против более мелких своих врагов - русских князей. Он мог использовать силу татар лишь под вымышленными предлогами. Вынужденный скрывать от своих господ силу, которую в действительности накопил, он вместе с тем должен был ослеплять своих собратьев-рабов властью, которой не обладал. Чтобы решить эту проблему, он должен был превратить в систему все уловки самого низкого рабства и применять эту систему с терпеливым упорством раба. Открытая сила сама могла входить в систему интриг, подкупа и скрытых узурпации лишь в качестве интриги. Он не мог ударить, не дав предварительно яда. Цель у него была одна, а пути ее достижения многочисленны. Вторгаться, используя обманным путем враждмордаю силу, ослаблять эту силу именно этим использованием и, в конце концов, ниспровергнуть ее с помощью средств, созданных ею же самой,- эта политика была продиктована Ивану Калите специфическим характером как господствующей, так и порабощенной расы. Его политика стала также политикой Ивана III. Такова же политика и Петра Великого, и современной России, как бы ни менялись название, местопребывание и характер используемой враждебной силы. Петр Великий действительно является творцом современной русской политики. Но он стал ее творцом только потому, что лишил старый московитский метод захватов его чисто местного характера, отбросил все случайно примешавшееся к нему, вывел из него общее правило, стал преследовать более широкие цели и стремиться к неограниченной власти, вместо того чтобы устранять только известные ограничения этой власти. Он превратил Московию в современную Россию тем, что придал ее системе всеобщий характер, а не тем лишь, что присоединил к ней несколько провинций.

Подведем итог. Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась только благодаря тому, что стала virtuoso(виртуозной (итал.). Ред) в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира.


ГЛАВА ПЯТАЯ

Одна характерная черта славянской расы должна броситься в глаза каждому наблюдателю. Почти повсюду славяне ограничивались территориями, удаленными от моря, оставляя морское побережье неславянским народностям. Финско-татарские племена занимали берега Черного, литовцы и финны - Балтийского и Белого морей. Там, где славяне соприкасались с морским побережьем, как на Адриатическом и отчасти на Балтийском море, они в скором времени вынуждены были подчиниться чужеземной власти. Русский народ разделил эту общую участь славянской расы. В момент своего первого появления на арене истории он населял земли у истоков и в верхнем течении Волги и ее притоков, Днепра, Дона и Северной Двины. За исключением небольшого участка в глубине Финского залива, его территория нигде не соприкасалась с морем. До Петра Великого он не смог отвоевать себе доступ ни к одному морю, кроме Белого, которое в течение трех четвертей года сковано [льдами] и непригодно для мореплавания. Место, где теперь находится Петербург, в течение прошедшего тысячелетия оспаривали друг у друга финны, шведы и русские. Все остальное побережье на протяжении от Полангена близ Мемеля до Торнио и весь берег Черного моря от Аккермана до Редут-Кале были завоеваны позднее. И как будто в подтверждение антиморских свойств славянской расы из всей этой береговой линии русская национальность по-настоящему не освоила ни какую-либо часть балтийского побережья, ни черкесское и мингрельское восточное побережье Черного моря. Только побережье Белого моря, насколько оно вообще пригодно для земледелия, некоторая часть северного побережья Черного и часть побережья Азовского морей действительно были заняты русскими поселенцами. Однако даже и поставленные в новые условия, они все еще воздерживаются от морского промысла и упорно хранят верность сухопутным традициям своих предков.

Петр Великий с самого начала порвал со всеми традициями славянской расы. "России нужна вода". Эти слова, с которыми он с упреком обратился к князю Кантемиру, стали девизом всей его жизни! Завоевание Азовского моря было целью его первой войны с Турцией, завоевание Балтики - целью его войны со Швецией, завоевание Черного моря - целью его второй войны против Порты и завоевание Каспийского - целью его вероломного вторжения в Персию. Для системы местных захватов достаточно было суши, для системы мировой агрессии стала необходима вода. Только в результате превращения Московии из полностью континентальной страны в империю с морскими границами московитская политика могла выйти из своих традиционных пределов и найти свое воплощение в том смелом синтезе, который, сочетая захватнические методы монгольского раба и всемирно-завоевательные тенденции монгола-властелина, составляет жизненный источник современной русской дипломатии.

Говорят, что ни одна великая нация никогда не жила и не могла прожить в таком отдалении от моря, в каком вначале находилась империя Петра Великого; что ни одна нация никогда не мирилась с тем, чтобы ее морские берега и устья рек были оторваны от нее; что Россия не могла оставить устье Невы, этот естественный выход для продуктов ее Севера, в руках шведов, так же как устья Дона, Днепра, Буга и Керченский пролив - в руках занимавшихся грабежом кочевников-татар; что по самому своему географическому положению прибалтийские провинции являются естественным дополнением для той нации, которая владеет страной, расположенной за ними; что, одним словом, Петр - по крайней мере в данном случае - захватил лишь то, что было абсолютно необходимо для естественного развития его страны. С этой точки зрения Петр Великий намеревался в результате своей войны со Швецией лишь создать русский Ливерпуль и обеспечить его необходимой полосой побережья.

Но здесь упускают из виду одно важное обстоятельство, тот tour de force(ловкий прием (франц.) Ред), которым он перенес столицу империи из континентального центра к морской окраине, ту характерную смелость, с которой он воздвиг новую столицу на первой завоеванной им полосе балтийского побережья почти на расстоянии пушечного выстрела от границы, намеренно дав, таким образом, своим владениям эксцентрический центр. Перенести царский трон из Москвы в Петербург значило поставить его в такие условия, в которых он не мог быть в безопасности даже от внезапных нападений, пока не будет покорено все побережье от Либавы до Торнио, а это было завершено лишь к 1809 г. с завоеванием Финляндии.

"С.-Петербург - это окно, из которого Россия может смотреть на Европу",-

сказал Альгаротти. Это было с самого начала вызовом для европейцев и стимулом к дальнейшим завоеваниям для русских. Укрепления, имеющиеся в наше время в русской Польше, являются лишь дальнейшим шагом в осуществлении той же самой идеи. Модлин, Варшава, Ивангород представляют собою не только цитадели, предназначенные для укрощения непокорной страны. Они являются такой же угрозой Западу, какую Петербург в сфере его непосредственного влияния представлял сто лет тому назад для Севера. Они должны превратить Россию в Панславонию подобно тому, как прибалтийские провинции превратили Московию в Россию.

Петербург, эксцентрический центр империи, сразу же указывал, что для него еще нужно создать периферию.

Таким образом, не само завоевание прибалтийских провинций отличает политику Петра Великого от политики его предшественников; истинный смысл этих завоеваний раскрывается в перенесении столицы. В отличие от Москвы Петербург был не центром расы, а местопребыванием правительства, не результатом длительного труда народа, а мгновенным созданием одного человека, не центром, определяющим свойства континентального народа, а морской окраиной, в которой они теряются, не традиционным ядром национального развития, а сознательно избранным местом для космополитической интриги. Перенесением столицы Петр порвал те естественные узы, которые связывали систему захватов прежних московитских царей с естественными способностями и стремлениями великой русской расы. Поместив свою столицу на берегу моря, он бросил открытый вызов антиморским инстинктам этой расы и низвел ее до положения просто массы своего политического механизма. Начиная с XVI в. Московия сделала важные территориальные приобретения только в Сибири, а до XVI в. непрочные завоевания на Западе и Юге были осуществлены лишь при непосредственном использовании Востока. Перенесением столицы Петр возвестил, что он, напротив, намерен воздействовать на Восток и на своих ближайших соседей, используя Запад. Если использование Востока было ограничено узкими рамками из-за замкнутого характера и неразвитых связей азиатских народов, то использование Запада с самого начала стало безграничным и всеобщим благодаря подвижному характеру и всесторонним связям Западной Европы. Перенесение столицы означало это намеренное изменение средств воздействия, а завоевание прибалтийских провинций дало возможность добиться такого изменения, сразу обеспечив России преобладание над соседними северными государствами, установив ее прямой и постоянный контакт со всеми пунктами Европы, заложив основу для материальных связей с морскими державами, которые благодаря этому завоеванию стали зависимыми от России в получении материалов для кораблестроения. Этой зависимости не существовало, пока Московия, страна, производившая большую часть материалов для кораблестроения, не имела своих собственных путей для их вывоза, тогда как Швеция - государство, державшее эти пути в своих руках,- не владела страной, расположенной за ними.

Если московитские цари, осуществлявшие свои захваты, главным образом используя татарских ханов, должны были татаризовать Московию, то Петр Великий, который решил действовать, используя Запад, должен был цивилизовать Россию. Захватив прибалтийские провинции, он сразу получил орудия, необходимые для этого процесса. Эти провинции не только дали ему дипломатов и генералов, то есть умы, при помощи которых он мог бы осуществить свою систему политического и военного воздействия на Запад, но одновременно в изобилии снабдили его чиновниками, учителями и фельдфебелями, которые должны были вымуштровать русских, придав им тот внешний налет цивилизации, который подготовил бы их к восприятию техники западных народов, не заражая их идеями последних.

Ни Азовское, ни Черное, ни Каспийское моря не могли открыть Петру этот прямой выход в Европу. К тому же еще при его жизни Таганрог, Азов и Черное море с его вновь созданным русским флотом, портами и верфями были опять заброшены или отданы туркам. Завоевание Персии тоже оказалось преждевременным начинанием. Из четырех войн, которые Петр Великий вел на протяжении своей жизни, его первая война с Турцией, плоды которой были потеряны во второй турецкой войне, продолжала, в известном смысле, традиционную борьбу с татарами. С другой стороны, она была лишь прелюдией к войне со Швецией, в которой вторая турецкая война являлась эпизодом, а персидская война - эпилогом. Таким образом, война со Швецией, длившаяся двадцать один год, поглощает почти всю военную деятельность Петра Великого. С точки зрения и целей, и результатов, и продолжительности мы с полным основанием можем назвать ее его главной войной. Все, что он создал, зависело от завоевания балтийского побережья.

Теперь предположим, что мы совершенно не знаем подробностей его военных и дипломатических операций. Но разве сам факт, что превращение Московии в Россию осуществилось путем ее преобразования из полуазиатской континентальной страны в главенствующую морскую державу на Балтийском море, не приводит нас к выводу, что Англия - величайшая морская держава того времени, расположенная к тому же у самого входа в Балтийское море, начиная с середины XVII в. сохранявшая здесь роль верховного арбитра, должна быть причастна к этой великой перемене? Разве Англия не должна была служить главной опорой или главной помехой планам Петра Великого и не должна была оказать решающее влияние на события во время затяжной борьбы не на жизнь, а на смерть между Швецией и Россией? Если мы не находим, что она прилагала все силы для спасения Швеции, то разве мы не можем быть уверены, что она использовала все доступные ей средства для содействия московиту? И тем не менее в том, что обычно именуется историей, Англия почти не появляется как участник этой великой драмы и выступает скорее в роли зрителя, чем действующего лица. Но подлинная история покажет, что правители Англии не менее способствовали осуществлению планов Петра I и его преемников, чем ханы Золотой Орды - осуществлению замыслов Ивана III и его предшественников.

Воспроизведенные нами памфлеты, хотя и написаны английскими современниками Петра Великого, далеки от того, чтобы разделять обычные заблуждения позднейших историков. Они энергично осуждают Англию как наиболее мощное орудие России. Та же самая точка зрения выражена и в памфлете, краткий анализ которого мы теперь дадим и которым мы закончим введение к разоблачениям дипломатии. Он озаглавлен "Истина есть истина, когда она раскрывается вовремя, или Защита нынешних мероприятий нашего министерства против Московита и т. д. и т. д. Скромно посвящается палате о[бщин], Лондон, 1719 год".

Памфлеты, которые мы воспроизвели выше, были написаны в то время или вскоре после того, как, по выражению одного современного поклонника России,

"Петр пересек Балтийское море как его властелин во главе объединенных эскадр всех северных держав", в том числе в Англии, "гордившихся тем, что плавают под его командованием".

Но в 1719 г., когда был опубликован памфлет "Истина есть истина", положение дел, как видно, совершенно изменилось. Карла XII не было в живых, и английское правительство теперь делало вид, что находится на стороне Швеции и ведет войну против России. С этим анонимным памфлетом связаны и другие обстоятельства, заслуживающие особого внимания. Его содержание показывает, что он является извлечением из донесений, которое автор (Дж. Маккензи. Ред), возвратившись в августе 1715 г. из Московии, по распоряжению Георга I составил и вручил виконту Тауншенду, тогдашнему государственному секретарю.

"Случилось так,- пишет он,- что в настоящее время именно я оказался в выгодном положении и был первым, кто имел счастье предвидеть и быть столь честным, чтобы предупредить наш двор о безусловной необходимости порвать тогда с царем и снова вытеснить его из Балтийского моря". "Мое донесение раскрыло его цели по отношению к другим государствам и даже по отношению к Германской империи, к которой, хотя эта держава и является континентальной, он предложил присоединить Ливонию в качестве курфюршества, но, однако, с тем, чтобы самому стать курфюрстом. Это привлекло внимание к замышлявшемуся тогда царем принятию титула самодержца. Будучи главой православной церкви, он хотел, чтобы другие монархи признали его главой православной империи. Я не берусь сказать, насколько неохотно признали мы это наименование, поскольку одному из наших послов уже поручили величать его титулом императорского величества, который шведы не желают признавать до сих пор".

Находясь одно время на службе в английском посольстве в Московии, наш автор, как он говорит, позднее был

"уволен со службы по желанию царя", который удостоверился, что "я даю нашему двору такое освещение его делам, какое содержится в этом документе. Я осмеливаюсь сослаться при этом на короля и подтверждение виконта Тауншенда, который слышал, как его величество приводил это объяснение". И несмотря на все это, "я в течение последних пяти лет вынужден был добиваться получения все еще не выплаченной мне суммы, большую часть которой я потратил, выполняя поручение покойной королевы (Анны. Ред)".

На антимосковитскую позицию, внезапно занятую кабинетом Стэнхоупа, наш автор смотрит довольно скептически.

"Настоящим документом я не намерен лишить министерство того одобрения публики, которого оно заслуживает, если даст нам удовлетворительное объяснение, какие причины до самого последнего времени заставляли его во всем притеснять шведов, хотя последние были тогда такими же нашими союзниками, как и теперь! Или почему оно всеми возможными средствами содействовало усилению царя, хотя он не был связан с Великобританией ничем, разве только хорошими отношениями... В тот момент, когда я пишу это, я узнал, что джентльмен, который менее трех лет тому назад, находясь во главе королевского флота, дал возможность московитам, не пользуясь нашей поддержкой, впервые появиться на Балтийском море, снова уполномочен людьми, стоящими ныне у власти, вторично встретиться с царем на этом море. По каким соображениям и для какой цели?".

Упоминаемый здесь джентльмен - это адмирал Норрис, балтийская кампания которого против Петра I, по-видимому, действительно явилась образцом при организации последних морских экспедиций адмиралов Нейпира и Дандаса.

Как торговые, так и политические интересы Великобритании требуют, чтобы прибалтийские провинции были возвращены Швеции. Сущность доводов нашего автора такова:

"Торговля стала жизненной необходимостью для нашего государства. То, что пища означает для жизни, то снабжение кораблестроительными материалами означает для флота. Вся торговля, которую мы ведем со всеми другими народами земли, в лучшем случае только прибыльна; торговля же на Севере совершенно необходима. Она по справедливости может быть названа sacra embole (священным ключом. Ред) Великобритании как ее важнейший выход за границу, нужный для поддержания всей нашей торговли и безопасности страны. Подобно тому как изделия из шерсти и полезные ископаемые являются основными товарами Великобритании, так материалы для кораблестроения являются основными товарами Московии, равно как и всех тех прибалтийских провинций, которые царь лишь недавно отнял у шведской короны. С тех пор как эти провинции перешли во владение царя, Пернау совершенно опустел. В Ревеле не осталось ни одного британского купца, и вся торговля, которая прежде велась в Нарве, теперь перенесена в Петербург... Шведы никогда не могли бы завладеть торговлей наших подданных, так как эти морские порты, когда они находились в их руках, были лишь транзитными пунктами для вывоза этих товаров. Места же их произрастания или выработки лежали позади этих портов, во владениях царя. Но, оставленные царю, эти балтийские порты станут уже не транзитными пунктами, а своеобразными складами для его собственных владений вдали от моря. Поскольку он уже обладает Архангельском на Белом море, то оставить ему любой морской порт на Балтике значило бы не что иное, как отдать в его руки оба ключа от главных европейских складов всех материалов для кораблестроения. Ведь известно, что датчане, шведы, поляки и пруссаки имеют в своих владениях лишь немногие отдельные виды этих товаров". Если, таким образом, царь захватит в свои руки "снабжение тем, без чего мы не можем обойтись, что тогда станет с нашим флотом? Как же, кроме того, будет обеспечена вся наша торговля с любой частью света?".

"Если, таким образом, интересы британской коммерции требуют не допускать царя в Прибалтику, то наши государственные интересы должны не менее настоятельно побуждать скорее попытаться сделать это. Под интересами нашего государства я подразумеваю не действия кабинета в пользу его партии и не действия двора, вызванные его интересами за границей, но именно то, что составляет и всегда должно составлять непосредственную заботу о безопасности, удобствах, достоинстве или доходах короны, равно как и об общем благе Великобритании". Что касается Балтийского моря, то "с самого начала нашего морского могущества" важнейшей потребностью нашего государства всегда считалось, во-первых,- не допускать возвышения здесь какой-либо новой морской державы, а во-вторых,- поддерживать равновесие сил между Данией и Швецией.

"Одним из примеров мудрости и предусмотрительности наших тогдашних истинно британских государственных мужей является мир, заключенный в Столбове в 1617 году. Яков I был посредником при заключении этого договора, в силу которого Московия должна была отдать все свои владения на Балтийском море и остаться исключительно континентальной державой в этой части Европы".

Такую же политику предупреждения возникновения новой морской державы на Балтийском море проводили Швеция и Дания.

"Кто не знает, что попытка императора получить морской порт в Померании послужила для великого Густава не менее важным, чем все другие, поводом для перенесения военных действий в самый центр владений австрийского дома? Что произошло при Карле-Густаве (Карле X Густаве. Ред) с самой Польшей, которая, помимо того, что являлась в тот период самой могущественной из всех северных держав, еще владела на большом протяжении побережьем и несколькими портами Балтики? Датчане, хотя и были тогда в союзе с Польшей, никоим образом не желали допустить существования ее флота на Балтийском море даже в обмен на помощь против шведов и уничтожали польские суда всюду, где бы они им ни попадались".

Что касается поддержания равновесия между силами морских держав, укрепившихся на Балтийском море, то и здесь традиции английской политики не менее ясны.

"Когда шведская держава своей угрозой раздавить Данию вызвала у нас некоторое беспокойство, мы поддержали честь нашей страны, восстановив нарушенное равновесие сил".

"Английская республика послала тогда в Балтийское море эскадру, что привело к заключению договора в Роскилле (1658 г.), подтвержденного затем в Копенгагене (1660 г.). Пожар, зажженный было датчанами во времена короля Вильгельма III, так же быстро потушил Джордж Рук при помощи Травендальского договора".

Такова была исконная британская политика.

"Политикам того времени никогда не приходило в голову с целью вновь уравновесить чашу весов и установить более справедливый баланс сил на Балтийском море изобрести столь удачное средство, как создание здесь третьей морской державы... Кто определил это Тиру, который раздавал венцы, купцы которого были князья, а торговцы - знаменитости земли? "Ego autem neminem nomino: quare irasci mihi nemo poterit, nisi qui ante de se voluerit confiteri"("Сам я никого не называю, и потому никто не сможет на меня сердиться, если только не захочет сам себя выдать". Цицерон. "Речь о предоставлении империума Гнею Помпею (о манлиевом законе XIII)" (латин.). Ред). Потомству будет довольно трудно поверить, что это могло быть делом кого-либо из лиц, находящихся теперь у власти,., что мы открыли царю путь в С.-Петербург исключительно на наши собственные средства и без всякого риска с его стороны".

Самой верной политикой было бы вернуться к Столбовскому договору и не позволять более московиту "удобно устроиться на Балтийском море". Могут, однако, сказать, что "при настоящем положении дел" было бы "трудно вернуть те преимущества, которые мы утратили, не обуздав роста могущества московитов тогда, когда это было гораздо легче сделать".

Средний курс можно считать более удобным.

"Если бы мы сочли, что предоставление московиту бухты на Балтийском море согласуется с благосостоянием нашего государства, так как из всех европейских монархов только он владеет страной, которая может принести огромные выгоды своему государю путем сбыта ее продуктов на иностранных рынках, то вместе с тем тогда было бы вполне разумно рассчитывать, что, в ответ на сделанные нами до сих пор уступки царю в интересах и на благо его страны, его царское величество со своей стороны не потребует ничего, вызывающего нарушение чужих интересов, и потому удовольствуется торговыми судами, не требуя военных кораблей".

"Таким образом, мы должны воспрепятствовать его стремлениям когда-либо превратиться в нечто большее, чем континентальная держава", но вместе с тем "избегать всяких поводов для возражений, что наши отношения к царю хуже тех, на которые может рассчитывать любой суверенный монарх. Я не буду для этого приводить в качестве примера Генуэзскую или какую-либо иную республику на самом Балтийском море, или же герцога Курляндского. Я сошлюсь лишь на Польшу и Пруссию, которые, хотя и управляются теперь коронованными особами, всегда довольствовались свободою открытой торговли, не добиваясь собственного флота. Или укажу на Фальчинский договор между турком и московитом, в силу которого Петр вынужден был не только возвратить Азов и расстаться со всеми своими военными кораблями в этих краях, но и удовольствоваться одной лишь свободою торговли на Черном море. Даже бухта на Балтийском море для торговли - это гораздо больше того, что он сам еще не так давно, по всей видимости, рассчитывал получить в результате своей войны со Швецией".

Если царь откажется от такого "спасительного соглашения", нам "не о чем будет жалеть, кроме времени, потерянного на то, чтобы испробовать все средства, находящиеся, по милости неба, в наших руках, дабы склонить его к миру, выгодному для Великобритании".

Война тогда станет неизбежной. В этом случае "то, что царь Московии, обязанный своими морскими познаниями нашим наставлениям, а своим величием - нашей снисходительности, так скоро отказывается от соглашения с Великобританией на условиях, которые он всего несколько лет тому назад был вынужден принять от Высокой Порты, должно так же побудить наше министерство по-прежнему принимать те же меры, что и сейчас, как и зажечь негодованием сердца всех честных британцев".

"Мы во всех отношениях заинтересованы в возвращении Швеции провинций на Балтийском море, отнятых московитом у шведской короны. Великобритания больше не может поддерживать равновесие на этом море", с тех пор как она "помогла Московии возвыситься там до положения морской державы... Если бы мы выполнили статьи нашего союзного договора, заключенного королем Вильгельмом со шведской короной, то эта доблестная нация всегда оставалась бы достаточно сильной преградой проникновению царя в Балтийское море... Время должно подтвердить нам то, что вытеснение московита из Прибалтики является в настоящее время главной задачей нашего министерства".
Ответить

Фотография Ученый Ученый 29.11 2021

К числу работ, в которых Маркс рассматривал историю европейской внешней политики и дипломатии, относятся также «Разоблачения дипломатической истории XVIII века»[IV], представляющие собой вводную часть оставшегося незавершенным труда по истории англо-русских отношений в XVIII веке. Еще в памфлете Маркса «Лорд Пальмерстон» (1853 г.) и ряде его статей периода Крымской войны содержалась мысль о русофильском характере внешней политики правящих кругов Великобритании. В конце 1855 г. Маркс пришел к выводу о преемпреемственности английской политики в этом вопросе с XVIII века . А идея написать историю русско-английских отношений в XVIII в. возникла у него в начале 1856 г. после озна-комления в Британском музее с принадлежавшей английскому историку и мемуаристу У. Коксу коллекцией неопубликованных дипломатических документов XVIII в. и памфлетов, главным образом времен Северной войны 1700 - 1721 годов.

 

Первоначально Маркс намеревался опубликовать некоторые из этих документов со своими комментариями в американском журнале «Putnam's Monthly Magazine», но затем решил разработать тему более широко и написать большую (до 20 печ. листов) работу по истории англо-русских отношений в XVIII веке. Для этого он изучил рукописные материалы, памфлеты, брошюры и другие издания XVIII в., публикации дипломатических документов и дипломатической переписки, мемуары, другие источники, а также многочисленные работы по истории Англии, России, ряда славянских народов, скандинавских стран, международных отношений. Подготовительные материалы (выписки, конспекты, замечания) к задуманной работе занимают четыре эксцерптные тетради; конспекты некоторых работ содержатся в других тетрадях Маркса. Он использовал также уже известные ему ранее источники.

 

 

«Разоблачения дипломатической истории XVIII века», которые Маркс писал в июне 1856 - марте 1857 г., начали печататься в газете уркартистов «Sheffield Free Press» с конца июня 1856 года. Но вследствие вмешательства редакции, которая произвольно сокращала текст без согласия Маркса, он прекратил публикацию и передал работу другому уркартистскому органу - лондонскому еженедельнику «Free Press», где она и шла уже без купюр (по мере поступления текста от автора) с 16 августа 1856 г. по 1 апреля 1857 года. «Разоблачения» представляют собой, по словам самого Маркса, лишь Введение к задуманной им работе. Оно состоит из пяти глав, значительную часть которых составляют документы. В гл. I использованы донесения, письма дипломатов и других английских представителей в Петербурге с середины 30-х годов и до самого конца XVIII века. Они относятся к русско-турецкой войне 1735 - 1739 гг., дипломатической деятельности европейских держав после Семилетней войны 1756 - 1763 гг., войне Англии против североамериканских колоний 1775 - 1783 гг. и всему царствованию Павла I. Документы обстоятельно прокомментированы Марксом. В гл. II, III и V Маркс включил, целиком или в обширных выдержках, антирусские памфлеты времен Северной войны. Наконец, гл. IV посвящена краткому обзору истории Русского государства от первых Рюриковичей до Ивана III.

 

Эту особенность Введения Маркс объяснял следующим образом: «В противоположность обычной манере писателей-историков, я начну эту работу не с общих рассуждений, а с фактов»[VII]. Он считал, что документы «составят более красноречивое введение», цель которого он видел «не столько в том, чтобы дать новые мысли по поводу хорошо известных материалов, сколько в том, чтобы дать новые материалы для нового освещения истории»[VIII] отношений между Англией и Россией в XVIII в., вскрыть исторические корни и движущие мотивы внешней политики этих держав, оказывавших затем в XIX в. решающее влияние на междуна-родную обстановку в Европе. По-видимому, это «новое освещение истории» должно было со-ставить содержание основных разделов задуманной книги.

 

Сейчас трудно сказать, почему первоначальный замысел остался нереализованным в той форме, как был задуман автором. Возможно, здесь сказалось влияние ряда обстоятельств: болезнь Маркса, сложности, возникшие в его отношениях с «Free Press», потребность более глубокого осмысления собранного материала. Но для этого у него уже не было времени, так как с января 1857 г. Маркс приступил к работе над экономическими рукописями 1857 - 1859 годов (первоначальный вариант «Капитала»)[IX]. Поскольку замысел «Разоблачений» был осуществлен не полностью, то и проблемы, которые Маркс намеревался поднять в своем сочинении, остались неразработанными.

 

Однако и в существующем виде эта работа представляет большой интерес для постижения не только сути исторических событий, но и марксова метода исследования. «Чтобы понять определенную историческую эпоху, - пишет он в «Разоблачениях», - мы должны выйти за ее пределы и сравнить ее с другими историческими периодами. Чтобы судить о правительствах и их действиях, мы должны оценивать их с точки зрения того времени и понятий их со-временников». Отсюда такое внимание Маркса к документам, к реалиям определенной эпохи.

Дипломатию, вообще внешнюю политику Маркс относил к сфере политической надстройки, определяемой в конечном счете экономическим строем. В незавершенной работе «Брошюры Б. Бауэра о коллизии с Россией», которую Маркс писал в январе 1857 г.[X], то есть одновременно с «Разоблачениями», показаны некоторые особенности формирования дипломатических отношений эпохи капитализма, отмечается живучесть традиций, унаследованных от феодализма. Маркс подчеркивал, что «общество с современным способом производства нуждается в других международных отношениях, чем феодальное»[XI]. В «Разоблачениях» он пишет, что для буржуазии отечество там, где она получает «со своих капиталов наиболее высокие доходы», и показывает зависимость дипломатической практики буржуазных государств от по-гони за прибылью.

 

Как и в предшествующих работах о политике правящих классов Великобритании, в «Разоблачениях» Маркс стремился показать, что английская олигархия столь же враждебна революционным и национально-освободительным движениям в Европе, как и царизм, Но данное сочинение раскрывает и в более широком плане сущность дипломатии господствующих классов: ее антинародную направленность, подчинение корыстным целям правящей верхушки, явное и тайное содействие (в собственных интересах) агрессивным действиям других держав и пр.

 

Однако «Разоблачения» писались Марксом не только как историческое исследование, но и как памфлет, в котором чувствуются политические события недавно закончившейся Крымской войны. Вероятно, поэтому, справедливо отмечая реакционный характер устремлений английской правящей олигархии и царизма, Маркс допускает известную односторонность в оценке внешней политики Лондона. Кроме того, он оставил в стороне разнообразие факторов, определявших внешнюю политику и Великобритании, и России и не сводимых в реальной действительности лишь к их двусторонним отношениям.

В еще большей степени подобная односторонность определялась тенденциозным характером использованных Марксом памфлетов, писем и донесений, в которых ярко отразилась острая политическая борьба за экономические выгоды и власть между двумя группировками английских правящих классов - вигами и тори. Во Введении Маркс, стремясь судить о правительствах и их действиях «с точки зрения того времени и понятий их современников», приводит три антирусских памфлета, в которых подвергаются критике политика России и деятели, заподозренные в «потворстве» деяниям Петра I. Маркс здесь «не дает слова» оппонентам, хотя в его эксцерптных тетрадях содержатся также противоположные суждения других авторов.

 

Что же касается самой истории России (гл. IV и замечания в других главах, особенно в I и V), то точка зрения Маркса на нее в значительной степени определялась уровнем литературы, находившейся в его распоряжении. При изучении истории России Маркс, тогда еще не владевший русским языком, пользовался работами немецких, французских, отчасти английских историков. В четырех тетрадях выписок, сделанных им при подготовке «Разоблачений», содержатся конспекты или упоминания книг X. Вебера, Н. Ф. Эверса, Й. Добровского, Ф. Г. Эйххофа, Ф. X. Шлоссера[XII], А. Л. Шлёцера, Мотли, Бакмайстера, многих других авторов. По работам западноевропейских историков Маркс знал об исследованиях Н. М. Карамзина. Наиболее подробные выписки Маркс сделал о царствовании Петра I, предыстории Северной войны, позиции воюющих держав и других стран, вовлеченных в этот конфликт. Из огромного количества выписок Маркс использовал в «Разоблачениях» сравнительно небольшую часть. Остальные, видимо, должны были послужить фактическим материалом для основных глав задуманного труда.

 

XII. Маркс сделал выписки из т. 3 английского издания работы Шлоссера «История 18 века»; они охватывают 1699 - 1721 гг. (Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (ЦПА ИМЛ), ф. 1, оп, 1, ед. хр. 965, лл. 33 - 43).

Эти сочинения западных авторов неравноценны, Одни (например, исследования Шлоссера, Эверса) отвечали тогдашнему уровню исторической науки. Другие (например, Ф. Сегюр «История России и Петра Великого») тогда же устарели. Между тем именно книга Сегюра, не являвшаяся самостоятельным исследованием, послужила. Марксу фактической основой для изложения русской истории в гл. IV «Разоблачений»[XIII].

 

XIII. Конспект был сделан Марксом в январе 1857 г., в эксцерптной тетради вслед за наброском работы «Брошюры Б. Бауэра о коллизии с Россией» (ЦПА ИМЛ, ф. 1, оп. 1, ед. хр. 1001), 4 и 18 февраля гл. IV, практически целиком построенная на этом конспекте, была опубликована во «Free Press». Конспект книги Сегюра был доведен Марксом до 1699 года.

 

Можно предположить знакомство Маркса с герценовской концепцией исторического развития России, изложенной, в частности, в работе «О развитии революционных идей в России». Дело в том, что занятия Маркса историей англо-русских отношений, как и внешней политикой вообще, были тесно связаны с работой Энгельса над серией статей о панславизме. Для этой серии, над которой Энгельс работал в первой половине 1856 г., Маркс просматривал литературу в Британском музее с января 1856 года[XIV]. К этому времени Энгельс изучил практически все важнейшие работы Герцена, написанные им после поражения революций 1848 - 1849 гг., и, по-видимому, подверг их обстоятельному разбору в своих статьях. Серия этих статей так и не была опубликована в газете «New York Tribune», для которой она предназначалась. Рукописи не сохранились, но существуют тезисы, явившиеся, вероятно, основой данной работы Энгельса и позволяющие в какой-то мере судить о её содержании. Маркс же, как он сам сообщает, не только был первым читателем работы Энгельса, но и использовал целиком одну из его статей в гл. V «Разоблачений".

 

Маркс определяет написанное им в «Разоблачениях» о России как «предварительные замечания относительно общей истории русской политики». Он рассматривает здесь внешне-политические события от эпохи Киевской Руси до времени Петра I и его наследников, опустив события XVI - XVII веков. Такая концентрация внимания только на некоторых внешнеполитических аспектах истории России, совершенно не касаясь ее внутренней истории (социально-экономических отношений, расстановки классовых и политических сил и пр.), была продиктована задачами задуманного труда. Однако это привело к определенной пристрастности оценок, недостаточной объективности некоторых суждений, искажению многомерной картины исторического развития страны и ее внешней политики. Поэтому отдельные положения «Разоблачений» (сведение причин освобождения от монголо-татарского ига к дипломатическим усилиям московских князей, суждения об «антиморском» характере славянской расы и пр.) не соответствуют современному уровню исторической науки и нуждаются в критическом осмыслении.

 

Первостепенное значение имеет методологический подход Маркса в «Разоблачениях» к изучению истории. Прошлое Российского государства рассматривается в общем контексте европейской истории, Маркс подчеркивает, что события эпохи раннего феодализма, расширение русской территории и феодальные междоусобицы определялись в конечном счете теми же закономерностями, которые были присущи раннефеодальным государствам Западной Европы:

«Подобно тому, как империя Карла Великого предшествует образованию современных Франции, Германии и Италии, так и империя Рюриковичей предшествует образованию Польши, Литвы, прибалтийских поселений, Турции и самой Московии».

 

На примере Киевской Руси Маркс показывает причины и неизбежность распада крупных государственных образований раннего средневековья:

«Нескладная, громоздкая и скороспелая империя, сколоченная Рюриковичами, подобно другим империям аналогичного происхождения, распалась на уделы, делилась и дробилась между потомками завоевателей, терзалась феодальными войнами, раздиралась на части чужеземными народами, вторгавшимися в ее пределы».

Значительное место Маркс уделяет роли норманнского завоевания в образовании Киевской Руси. Норманнская концепция получила широкое хождение в XIX в. не только в России, но и на Западе (благодаря работам Шлёцера, а особенно «Истории Государства Российского» Карамзина, переведенной в первой четверти XIX в. почти на все западноевропейские языки). Освещение роли варягов в создании государственности на Руси явилось для Маркса лишь иллюстрацией к разрабатывавшемуся им в «Экономических рукописях 1857 - 1859 гг.» положению о значении «торговых народов» в развитии отношений обращения и обмена. Их историческая роль определялась тем, что на ранней стадии развития производительных сил они вовлекали в регулярную торговлю «производящие народы». Такую роль, по мнению Маркса, играли «по отношению почти ко всем европейским народам», в частности, норманны[XVI]. При этом следует обратить внимание на то обстоятельство, что разработка этой концепции в «Эко-номических рукописях 1857 - 1859 годов» практически совпадает по времени с подготовкой «Разоблачений». Маркс рассматривает норманнские завоевания как этап в развитии всей Европы. Он отмечает, что «в отношении методов ведения войн и организации завоеваний первые Рюриковичи ничем не отличаются от норманнов в остальных странах Европы». Государственность Руси, равно как государственные образования у любого народа, возникала на основе внутренних предпосылок - достаточного уровня развития социально-экономических отношений, кризиса первобытнообщинного строя, уже наметившегося классового деления у восточно-славянских племен. Варяжские дружины и их завоевания могли лишь способствовать ускорению формообразования государственных институтов. Как и на Западе, в Киевской Руси норманны нередко выступали в качестве наемников, на которых опиралась княжеская власть. Со-прикосновение варягов с местным земледельческим населением вскоре привело к отмеченному Марксом быстрому смешению норманнских завоевателей со славянами, о чем свидетельствуют «их браки и их имена».

XVI. Маркс К. и Энгельс Ф. Т. 46, ч. I, с. 204.

 

По-видимому, незавершенностью работы объясняется недооценка Марксом иных (кроме норманнского и ордынского) внешнеполитических влияний, среди которых первое место принадлежит византийскому с его православной церковью и высокой культурой. Формирование идеологического единства Киевской Руси в религиозной форме православия и некоторые другие факторы обусловили тесную преемственную связь между распавшимся в феодальных междоусобицах Киевским государством и возникшим после освобождения от монгольского ига Московским. «Православное вероисповедание, - писал Маркс, - служило одним из самых сильных орудий» Ивана III для укрепления государственного единства и монархии на Руси.

 

Яркую характеристику Маркс дает пережитой русским народом трагедии монгольского нашествия и его последствий. Ордынское иго «не только подавляло, но и унижало и иссушало саму душу народа, ставшего его жертвой». Маркс проводит параллель между действиями монгольских завоевателей в XIII - XIV вв. и политикой правящих классов Англии и Италии, из-за которой «обезлюдели горные области Шотландии и римская Кампанья». В «Разоблачениях» налицо четкая констатация того, что Русь стала преградой на пути монгольских завоеваний, «своего рода барьером и заслоном от неверных», как говорится в документе, приведенном Марксом.

Большой интерес представляют замечания Маркса о политике великих князей Московских, их борьбе за объединение русских земель, процессе формирования централизованной монархии в России, таких присущих абсолютизму методах правления, как деспотизм, вероломство, использование распрей между противниками. Он уделяет много внимания особенностям формирования Русского централизованного государства, «стиснутого между татарами и литовцами» и вынужденного бороться не только с набегами ордынцев, но и с захватами Литвою «русских уделов с запада».

 

В выписках Маркса и в самих «Разоблачениях» первостепенное внимание уделяется внешней политике Петра I и его преобразовательной деятельности. Считая Петра Великого творцом современной политики России, Маркс преувеличивал наличие в ней «монгольских черт». Еще в 1908 г. первый исследователь этой работы Маркса Д. Б. Рязанов отмечал, что политика Петра определялась потребностями внутреннего социально-экономического развития Российского государства, а не «монгольскими чертами» политики Ивана III[XVII]. Сами документы, использованные Марксом, свидетельствуют о том, что Петру I приходилось бороться за осуществление планов превращения России в морскую державу, опираясь на ненадежных со-юзников. Этот царь понимал, что они «готовы пожертвовать им, как только... добьются принятия своих собственных условий». Маркс рисует сложную фигуру первого российского императора: в его деятельности наряду с чертами самодержавного деспотизма и жестокости он отмечает смелость государственной политики, настойчивость при осуществлении цели превратить «Московию в Россию».

XVII. Рязанов Д. Б. Англо-русские отношения в оценке К. Маркса. В кн.: Очерки по истории марксизма. М. 1923, с. 543, 570.

 

Замечания Маркса по истории России в «Разоблачениях» представляют собой часть общей его концепции всемирной истории. Это - первая его попытка осмыслить в общих чертах своеобразие исторического развития страны и ее место в системе международных отношений, начиная с эпохи раннего феодализма, выявить корни завоевательной политики царизма, методов его дипломатии. Работа над «Разоблачениями» послужила известной основой для последующего изучения прошлого и настоящего России, исследования ее социально-экономического развития. Это привело Маркса, как и Энгельса, к более глубокому и всестороннему пониманию процессов, происходивших в России в последующие десятилетия. Серьезные изменения, которые происходили в экономике и общественной жизни России после Крымской войны и привели в конце 50-х годов XIX в. к резкому обострению внутренних противоречий в стране, не могли остаться вне поля зрения Маркса и Энгельса. Ранее их внимание привлекало международное влияние царского самодержавия, что было совершенно естественно, если вспомнить о той реакционной роли, которую сыграл царизм в создании Священного союза, установлении реакционных режимов в Европе после наполеоновских войн и особенно в подавлении революции 1848 - 1849 гг. в Венгрии. Теперь же они обращаются в первую очередь к внутреннему развитию страны. В начавшемся пробуждении крестьянских масс, анти-крепостнические выступления которых приняли широкий масштаб, Маркс увидел силу, способную положить конец реакционной роли царского самодержавия на международной арене. 29 апреля 1858 г. он писал Энгельсу:

 

«Движение за освобождение крепостных в России кажется мне важным, поскольку оно знаменует начало в стране внутренней истории, которая может встать поперек дороги ее традиционной внешней политики»[XVIII].

 

Уже во второй половине 1858 г. Маркс отмечал, что внутреннее развитие России, и прежде всего заметное усиление массовых крестьянских волнений, свидетельствовало о появлении наряду с официальной Россией помещиков-крепостников новой, революционной России, которая является потенциальным союзником революционного движения в Западной Европе. Если в 1848 - 1849 гг. царизм был одной из главных реакционных сил, сдерживавших напор революций, то в настоящее время у России «под ногами накопился горючий материал, который, при сильном порыве ветра с Запада, может внезапно воспламениться»[XIX]. С этого времени, особенно после отмены крепостного права в 1861 г., Маркс и Энгельс уделяли все большее внимание изучению социально-экономического развития России и борьбе русских революцио-неров против самодержавия.

 

Некоторые положения «Разоблачений» подверглись позднее переоценке в статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма», в какой-то мере подводившей итог занятиям его и Маркса в этой сфере. Энгельс отказался в ней от тезисов о «монгольских чертах» внешней политики России и русофильстве политики Лондона как якобы главной проблеме для понима-ния дипломатической истории XVIII века. Он подчеркнул, что царская дипломатия, во многом обеспечившая роль империи Романовых как оплота европейской реакции на международной арене XIX в., имеет теперь внутри страны грозного противника в лице быстро набирающего силу революционного движения, которому ненавистны антинародные внешнеполитические цели самодержавной власти, «и русская дипломатия с ужасом видит приближение того дня, когда русский народ скажет свое слово»

 

Маркс К. Разоблачения дипломатической истории XVIII века - библиотека всемирной истории (gumer.info)

Ответить

Фотография Ученый Ученый 29.11 2021

Были ли Маркс и Энгельс русофобами?  

 

Исторический экскурс и развитие взглядов теоретиков

 

Приступая к изучению взглядов Маркса и Энгельса на Россию, необходимо понимать следующее: марксизм ставит во главу угла развитие революционного процесса и определяет своё отношение к народам в абсолютном соответствии с этим. Прогрессивными марксизм признаёт те национальные движения, которые способствуют приближению буржуазно-​демократических преобразований в феодальных странах и развитию социалистического революционного процесса в капиталистическом обществе.

 

Из этого вытекает то, что Маркс с Энгельсом могли менять своё отношение к народностям в зависимости от того, начинают они приближать мировую революцию или отдалять. В этой связи и по причине того, что марксистское учение развивалось, историю отношения теоретиков коммунизма к великороссам целесообразно разделить на периоды.  Вслед за рядом исследователей[6] выделим две стадии интереса Маркса и Энгельса к России: 1) от европейских революций 1848—49 гг. до 1860-х и 2) с 60-ых годов XIX века до конца жизни обоих мыслителей.

 

Первый период

 

После начала революций 1848—49 гг. Российская империя входит в эпицентр внимания Энгельса и Маркса. До этого их интерес был прикован к общественному развитию Западной Европы. Мыслители обрушиваются с критикой в адрес России, считая её одной из главных сил европейской реакции. А славян, кроме поляков, — главным орудием контрреволюции. Каковы же причины?

Постараемся понять, что представляла собой Россия, и окинем взглядом внешнеполитический курс нашей страны. Формой правления Российской империи была абсолютная монархия. Россия представляла собой страну, где феодализм принял застойный характер, уступая дорогу зародышевым формам капиталистических отношений довольно медленно. Наблюдались уродливые

формы крепостного права.

 

При Екатерине Второй Россия разделила Польшу. После Великой французской революции 1789 года занимала явно враждебную позицию по отношению к революционной республике. По окончании войны с Наполеоном, активнейшим образом участвовала в реставрации династии Бурбонов во Франции. Также наша страна стала одной из основателей «Священного союза», который был призван сохранять порядок, установленный Венским конгрессом, вести борьбу с революциями в Европе.

Начало правления Николая Первого ознаменовалось подавлением восстаний Северного и Южного тайных обществ, желавших коренного переустройства России. Была установлена жёсткая цензура и создано Третье отделение — постоянный орган политического сыска.

 

28 июля 1830 во Франции революция снова свергла династию Бурбонов. Николай Первый начал готовиться к интервенции, но его планы не были поддержаны монархами Пруссии и Австрии, и ему пришлось признать нового правителя.В августе того же года вспыхивает буржуазная революция в Бельгии. Николай I откликается на просьбу нидерландского монарха помочь подавить отделившихся от королевства восставших, приказывает начать подготовку к экспедиции войскам на западной границе, в том числе и польской армии (что подогрело недовольство последних царским режимом). Но и в этот раз намерениям самодержца не суждено было сбыться: встречено противодействие со стороны Англии и Франции, а также войска и казна оказались не готовы к столь дальнему походу.

 

В ноябре 1830 года в Польше началось восстание. К началу осени 31-го оно было подавлено русскими войсками, что существенно повысило степень русофобских настроений в Европе. Стоит заметить, общение с польскими иммигрантами также не могло не повлиять на становление воззрений основателей марксизма на Россию. И вот, мы подошли к 1848 году. По Европе снова прокатывается волна революций. Вспыхивают восстания и на территории Австрийской империи.

 

В 1849 году по просьбе Франца Иосифа Россия принимает участие в подавлении венгерской революции, направив туда корпус Паскевича. Также Россия бросает войска в охваченные восстаниями Молдавию и Валахию, вторгается в Трансильванию. К слову, эти действия сложно назвать отвечающими интересам России, ведь Австрия все последующие годы занимала по отношению к нашей стране враждебную позицию.

 

Основоположники марксизма активно следили за тем, что происходило во время «Весны народов» в Европе. Именно благодаря такой внешней политике наша страна привлекает их внимание. Несомненно, спасение династии Габсбургов и усмирение дунайских княжеств многократно приумножили отрицательное отношение Маркса и Энгельса к великороссам. Они считают Россию «жандармом Европы», что, как мы увидели, было вполне обоснованно. Карл и Фридрих опасаются за судьбы будущих европейских революций, поэтому ищут способы борьбы с царской Россией.

 

В свет выходят работы Энгельса «Демократический панславизм» и «Борьба в Венгрии», из которых уличители в «русофобии» выхватили ряд цитат. Что же они сочли за ненависть к русским? В зависимости от того, чьими объективно орудиями являлись национальные движения, Маркс и Энгельс поделили народы на революционные и контрреволюционные. К революционным народам они отнесли поляков, венгров и итальянцев, борьба которых способствовала ослаблению реакционных государств тогдашней Европы, таких как Пруссия, Австрия и Россия. К контрреволюционным же были отнесены, например, остальные славяне, ведь австрийская монархия пыталась использовать именно славянские народы империи – хорватов, словенцев и чехов – против революции, а русские, как было сказано выше, вмешались во внутренние дела Австрийской империи.

 

Позиция Энгельса такова:

 

Основоположники марксизма являлись крайними противниками идеологии панславизма, считая, что она в тех конкретных исторических условиях превращала славянские народы в орудие, которое содействовало распространению реакционного влияния феодальной, абсолютистской России на Европу. Впрочем, не стоит думать, что только панславизм становился объектом их критики, и основоположники марксизма были какими-​то германофилами-​шовинистами. Пангерманизм они также считали реакционным.  

 

Если бы славяне в какую-​нибудь эпоху своего угнетения начали новую революционную историю, они уже этим одним доказали бы свою жизнеспособность. Революция с этого самого момента была бы заинтересована в их освобождении, и частные интересы немцев и мадьяр отступили бы перед более важными интересами европейской революции.Одна смелая попытка совершить демократическую революцию, даже в том случае, если она терпит поражение, вытравляет из памяти народов целые века позора и трусости, немедленно реабилитирует даже глубоко презираемую нацию. Немцы испытали это в прошлом году. Но в то время как французы, немцы, итальянцы, поляки, мадьяры подняли знамя революции, славяне, как один человек, выступили под знаменем контрреволюции.

 

Ясно то, что Энгельс старался формировать позицию по отношению к народам не на основе какой-​то симпатии или антипатии, а проделав анализ действительности. Помимо того, из его заявлений видно, что он не отказывает в праве «реакционным народностям» реабилитироваться в глазах прогрессивного человечества.

В целом, для произведений основателей марксизма было характерно преувеличение военно-​политической мощи современной им России, как следствие, преувеличение опасности с её стороны для будущих европейских революций. Дело в том, что победа над Наполеоном сообщила русским войскам ореол непобедимости, но к середине века развитие капиталистических стран вело к необратимой трансформации баланса сил в Европе. К 1850-м гг. индустриальная революция в Великобритании уже завершилась, а во Франции она была осуществлена наполовину, что существенно увеличило промышленный потенциал этих стран.

 

Нельзя не упомянуть, что, желая ослабить «оплот контрреволюции», основатели марксизма прямо выступали за ведение военных действий против царской России, впрочем, как и против других реакционных государств. После начала Крымской войны они закономерно встали на сторону Турции, Франции, Англии и Сардинии, считая русский царизм бóльшим злом. Российская экономика оказалась неспособной выдержать многолетнюю войну с ведущими европейскими державами. В итоге Российская империя потерпела поражение, явив тем самым своё логистическое и военно-​техническое отставание от капиталистического Запада.

 

В 1856—57 гг. Маркс пишет и публикует в английской газете введение к задуманному им большому труду под названием «Разоблачения относительно дипломатической истории 18-го века». К данной работе очень любят обращаться обличители Маркса в «русофобии». Что же она из себя представляла? Это незавершённая работа по истории дипломатии 18-го века. Маркс написал лишь пять глав введения к этой книге, не став её завершать и печатать отдельным изданием.

 

Характеризуя пятую главу как «предварительные замечания», будущий автор Капитала обращается к истории русской политики. Следует признать, что взгляды Маркса на всемирно-​исторический процесс и на его российское ответвление в этой работе были незрелыми, поверхностными и фрагментарными. Здесь можно найти явную переоценку влияния татаро-​монгольского ига на Россию. Русская феодальная государственность рассматривается им как некая неизменная политическую сущность, задачей которой является экспансия и агрессия против соседних народов. В работе отсутствует анализ социально-​экономической действительности и тенденций общественного развития, не показаны народные движения, борьба классов.

 

Говоря об отношении мыслителей к России в это время, нельзя забывать, что оно было обусловлено актуальными политическими мотивами и сформулировано не в научных, а в публицистических статьях. Это предполагает схематизм, неполноту и упрощённость дававшихся ими характеристик.

 

Второй период

 

С 1860-х годов интерес Карла Маркса и Фридриха Энгельса к России резко возрастает. Россия становится одним из главных предметов специального изучения теоретиков. Исследованию подвергается все более расширяющийся круг вопросов, внимание сосредоточивается на самых существенных проблемах внутреннего развития. Растёт глубина и детальность рассмотрения российской проблематики.

 

Создаётся гораздо больше работ, посвящённых нашей стране, чем в предшествующий период. Увеличивается количество упоминаний о России в переписке мыслителей. Стало более противоречивым отношение Маркса и Энгельса к Российской империи с точки зрения перспектив европейских революций. Уходит в прошлое их представление о монолитной реакционной России.

 

Во-​первых, они продолжают видеть в царской России угрозу будущим европейским революциям. Однако начинают более трезво оценивать экономический и военный потенциал Российской империи. Для Энгельса она становится уже не вершителем судеб Европы, а «резервной позицией и резервной армией европейской реакции». Связано это с явившим отсталость России поражением в Крымской войне, изучением военных сил и экономик различных стран, а также со знакомством с новыми источниками, в том числе и русскими.

 

Во-​вторых, Маркс и Энгельс обращают внимание на крестьянские волнения в России и стремящееся быть выразителем их интересов революционно-​демократическое движение под знамёнами общинного социализма. Для Маркса и Энгельса Россия перестает быть однородным реакционным целым, они начинают различать официальную, самодержавно-​помещичью Россию и Россию народную, революционную.

 

Огромное влияние на взгляд основателей марксизма сыграла книга русского ученого Василия Берви-​Флеровского «Положение рабочего класса в России». В ней была дана многосторонняя характеристика бедственной жизни трудящихся слоев России — крестьянства, ремесленников и пролетариев из различных губерний страны. Данная работа подтолкнула Маркса к изучению русского языка.

 

Основоположники научного коммунизма постепенно приходят к выводу, что в стране близится аграрно-​крестьянская революция, которая, в сущности, станет буржуазно-​демократической. Но они не отрицали и возможность перехода России к социализму благодаря деревенской общине, о котором мечтали народники. В предисловии ко второму русскому изданию Манифеста Коммунистической партии Маркс и Энгельс называют Россию «передовым отрядом революционного движения в Европе».

К практико-​политическому интересу закономерно добавляется и теоретический интерес автора «Капитала» к социально-​экономическому строю нашей страны. Внимание Маркса привлекает наш вариант перехода от феодального строя к капитализму. Он исследовал русскую сельскую общину, её трансформацию и частичное разложение после реформы 1861 года.

 

В последние годы своей жизни Маркс, опираясь на по большей части осуществленное исследование капиталистической экономики, начал переходить к новому этапу познания всемирно-​исторического процесса, о чем говорят огромные четырехтомные «Хронологические выписки». Заметное место в этих рукописях Маркса вновь занимала история России. Маркс отметает ряд концепций из «Тайной дипломатической истории восемнадцатого века», исследуя общество и всемирную историю, а не истоки агрессивной политики царской России. Стоит ли говорить, что исследования Маркса вели его в направлении объяснения действительных основ Российского империи, и рассмотрение истории России с точки зрения оценки государства как самостоятельной сущности уходят в прошлое.

 

Маркс и Энгельс поддерживали и развивали контакты с русскими революционерами и учёными. Они активно переписывались, например, с ученым, революционером-​народником Петром Лавровым, революционерами Германом Лопатиным и Николаем Даниельсоном (последние перевели “Капитал” на русский язык), учёным Максимом Ковалевским, революционеркой Засулич и многими другими. Энгельс после смерти Маркса также поддерживал связи с Г.В. Плехановым. Собеседники снабжали Маркса современной русской экономической литературой, предоставляли статистический материал.

 

Энгельс в статье «Эмигрантская литература» отметил следующее:

Среди русской революционной молодежи, естественно, встречаются, как и повсюду, люди самого различного нравственного и умственного калибра. Но в среднем, - если даже принять во внимание все различие эпох и существенную разницу в окружающей среде, - она все же стоит, несомненно, гораздо выше, чем стояла когда-​либо наша немецкая молодежь, даже в лучшую ее пору, в начале тридцатых годов.

С огромнейшим уважением основатели марксизма относились к Николаю Александровичу Добролюбову и Николаю Гавриловичу Чернышевскому. Узнав об аресте Николая Гавриловича, Маркс написал, что «...политическая смерть Чернышевского есть потеря для ученого мира не только России, но и целой Европы...».

Как прозвучало выше, основоположники марксизма владели русским. Энгельс изучал его с 1850-го, а Маркс вплотную занялся нашим языком в 69-ом году. В личной библиотеке К. Маркса и Ф. Энгельса имелось огромнейшее количество русских книг. В одной лишь библиотеке Маркса к 1881 году было 115 книг на русском языке. Энгельс сообщал, что после его смерти обнаружил в архивах покойного более двух кубометров книг по русской статистике, что не может не свидетельствовать о серьезности и глубине познаний Маркса о России.

 

Всё это достаточно убедительно опровергает клевету о том, что Карл Маркс и Фридрих Энгельс якобы были отпетыми русофобами. Георгий Плеханов писал по этому поводу:

К числу злых нелепостей, распространявшихся насчет Маркса, принадлежит сказка о том, что автор «Капитала» относился враждебно к русским. На самом деле он ненавидел русский царизм, всегда игравший гнусную роль международного жандарма, готового давить всякое освободительное движение, где бы оно ни начиналось.

Для марксизма национальный вопрос не является главным и самодовлеющим, он подчинён вопросу классовому, задаче уничтожения угнетения и эксплуатации, построения коммунизма. Маркс с Энгельсом негативно отзывались о России не из-за ксенофобии, а по той причине, что определяли своё отношение к народам в соответствии с тем, ведут они человечество в сторону прогресса или наоборот.

 

Против версии мифотворцев говорит ещё и то, что созданная основателями марксизма теория по своей сущности интернационалистическая. Из неё прямо вытекает, что трудящиеся всех стран должны объединиться в борьбе за мир, демократию и социализм, отбросив националистические предрассудки, шовинизм и ксенофобию.

 

Резюмируя

 

В рамках первого периода (до 60-х годов) Маркс и Энгельс преимущественно уделяют внимание внешней политике, военному потенциалу, дипломатии царской России, не исследуя социальную структуру. Они считают её главной контрреволюционной силой (чем она и являлась), ищут способы ей противостоять. Наша страна рисуется Марксу и Энгельсу монолитным реакционным нечто, которое почти лишено социальных противоречий. Источники их сведений о России — немногочисленные иностранные исторические работы и европейская пресса, личные связи с польскими революционерами и прочими сомнительными знатоками. И вот, заканчивается николаевское правление, опасность России для европейских революций постепенно сходит на нет. Наша страна начинает вставать на капиталистические рельсы развития. Заметен подъём левого движения. К тому же, сам Маркс становится выдающимся экономистом.

 

Для второго периода интереса основоположников марксизма к России характерно весьма глубокое изучение общественного устройства нашей страны. Маркс с Энгельсом осваивают наш язык, ведут переписку с русскими политическими деятелями, революционерами и учёными, приобщаются к нашей культуре, а также знакомятся с массой русскоязычных научных источников. Они продолжают считать русский царизм своим непримиримым врагом, но знают и о существовании «второй России». Именно в ней они видят силу, которая обязательно сыграет прогрессивную роль в развитии человечества.

 

марксист • Были ли Маркс и Энгельс русофобами? (aftershock.news)

Ответить