Продолжение рассказа о событиях на Руси после смерти Владимира Святославича — о походе Болеслава и Святополка на Ярослава в 1018 г. — находится уже в самом конце «Хроники» Титмара, в главах VIII, 31—33, т.е. последних главах последней книги. Хронист диктовал их буквально накануне кончины (он умер в декабре 1018 г.). Это видно по обилию слуховых и зрительных ошибок писца в тексте, который автор уже не успел, как он то обычно делал, вычитать и выправить собственноручно. Но описание киевского похода 1018 г. предваряют сведения о военных действиях на русско-польском пограничье в 1017 г. На них нельзя не остановиться, ибо Титмар — снова единственный источник, который донес до нас сведения об этих событиях.
      В главе VII, 65, в контексте рассказа о польско-немецкой войне, Титмар сообщает о неудачной кампании Генриха II летом и ранней осенью 1017 г., после чего в октябре германский король соглашается на мирные переговоры с Болеславом Храбрым и только затем «узнаёт, что король Руси (rex Ruszorum), как и обещал ему через своего посла, напал на Болеслава, но, овладев [неким] городом, ничего более там не добился» (Thietm. VII, 65. Р. 478). Выясняется, что Ярослав Владимирович как опытный политик (ему было уже около сорока лет), утвердившись в Киеве после первой схватки со Святополком поздней осенью 1016 г., немедленно вошел в сношения с врагом своего врага Болеслава — германским королем Генрихом II, договорившись с ним о совместных действиях против Польши летом 1017 г. Тем самым, понятно, исключалась помощь со стороны польского князя своему родственнику Святополку.
      В «Повести временных лет» о войне 1017 г. нет ни слова, и только Новгородская I летопись (всегда немногословная, но тут, пожалуй, даже слишком) роняет в статье 1017 г.: «Ярослав иде к Берестию».
      Впрочем, возможно, известие о походе к Берестью было и в «Повести»; в древнейшем Лаврентьевском списке ее здесь пропуск: «Ярослав иде (куда?) и погоре церкви (в Киеве)». В других списках, правда, читаем: «Ярослав иде в Киев», — но тогда возникает вопрос — откуда? Надо думать, что текст «Повести временных лет» в этом месте испорчен: в ее протографе первоначально стояло «(к) Берестию», а добавление «в Киев» является всего лишь неудачной попыткой исправить. Комбинируя это свидетельство с данными Титмара, легко заключить, что Берестье и было тем городом, который Ярославу удалось взять, хотя развить свой успех он не сумел. Следовательно, бежав после поражения под Любечем, Святополк сумел закрепиться в Берестье, западном форпосте своего бывшего Туровского удела. Характерно, что, потерпев поражение от Ярослава в 1019 г., Святополк, согласно летописи, снова спасается бегством в Берестье.
      Несмотря на общую неудачу совместных действий Ярослава Владимировича и Генриха II в 1017 г., они положили начало тому стабильному русско-немецкому союзу (одной из характерных примет внешней политики Ярослава Мудрого), который просуществовал, по крайней мере, четверть века.
      Нельзя сказать, чтобы «Хроника» Титмара была единственным источником наших знаний о походе польского князя Болеслава I на Киев летом 1018 г., после чего на киевском столе снова на короткое время оказался Святополк Владимирович. Сведения о нем сохранила как древнерусская, так и польская исторические традиции: «Повесть временных лет» и древнейшая польская «Хроника Анонима (или Мартина, как менее верно писалось в старой историографии) Галла» («Galli Anonymi chroniсоn»). Надо, однако, учитывать, что и та, и другая являются памятниками второго десятилетия XII в. (хотя «Повесть» в данном случае опиралась на летописный свод 60-х годов XI столетия). Как следствие, в обоих источниках рассказ демонстрирует явные черты устного эпического предания: конкретных деталей в нем мало, зато хватает общих слов (этот упрек относится главным образом к Анониму Галлу) или анекдотических подробностей, которые так украшают былинное повествование: о символическом ударе Болеслава своим мечом в Золотые ворота Киева и т.п.
      Яркий образчик такого уничижительного для противника баснословия — следующий эпизод из «Хроники Галла Анонима».
      В то время как Болеслав с войском спешно двигается к Киеву, «случилось так, что король Руси (Ruthenorum rex) тогда, по простоте, [свойственной] этому народу, на лодке ловил удочкой рыбу, а ему вдруг сообщают о приближении короля Болеслава (анахронизм позднего источника: Болеслав I стал королем только в 1025 г., в самом конце своей жизни). Тот никак не мог этому поверить, но в конце концов убедившись, ибо к нему прибывали все новые и новые гонцы, пришел в ужас. Тогда он, поднеся ко рту большой и указательный пальцы, послюнил, как принято у рыболовов, крючок и, говорят, произнес к стыду своего народа следующие слова: "Раз уж Болеслав прилежал не этому занятию (рыболовству), а его обычной забавой служили война и оружие, то Бог решил предать в его руки и этот город, и королевство (regnum) Руси, и сокровища". Промолвив это, он не долго медля обратился в бегство. Болеслав же, не встречая сопротивления, вступил в великий и богатый город и ударил обнаженным мечом в Золотые ворота» и т.д. (Gall. 1,7. Р.21).
      К чести древнерусского летописца надо признать, что он нигде не допускает столь наивно-оскорбительных речей в адрес Болеслава. Да, в летопись попали обидные «укоры» Ярославова воеводы Вуды Болеславу (общепринятый обычай «задирать» противника перед сражением): «Да то ти (тебе) прободем трескою (копьем) чрево твое толстое (Болеслав был тучен)». Но «от себя» и как бы «объективизируя» повествование летописец тут же прибавляет: «Бе бо Болеслав велик и тяжек, яко и на кони не могы седети, но бяше смыслен» (ПВЛ. С. 63).
      В довольно пространном рассказе Анонима Галла хватает и просто ошибок, которые легко выявляются при сравнении с летописью и Титмаром. Так, неверно, будто Болеслав дошел до Киева, «не встречая сопротивления». Напротив, поход начался с битвы на берегах Западного Буга у города Волыня, в которой, правда, Ярослав потерпел катастрофическое поражение. Это сражение подробно описано и у Титмара, в польской же хронике припоминания о нем (опять-таки с литературно-эпическими преувеличениями) хотя и сохранились, но отнюдь не на своем месте, а в рассказе о возвращении Болеслава на родину после якобы десятимесячного пребывания в Киеве; кроме того, они легли в основу фантастически-красочного описания некоей победы Болеслава над анонимным «русским королем» в главе 1,10. К слову и ради лучшего понимания стиля польской хронистики XII—XIII вв., отметим, что через сто лет после Анонима Галла другой польский хронист Винцентий (Викентий) Кадлубек, заимствуя в целом это описание в свою «Польскую хронику» (Vincentii Kadlubek Chronicon Polonorum), продолжает в свою очередь усугублять риторические выдумки предшественника, добавляя, будто после победы русского «короля вместе с первейшими из знати, словно свору собак, на веревке» подвели к Болеславу и т.п. (Vine. Kadi. II, 12. P. 279-281).
      Все это делает детальное и сухое повествование Титмара источником неоценимым. Приводим его здесь практически целиком.
      «VIII, 31. Не следует умолчать и о достойном сожаления бедствии, постигшем Русь, ибо с нашей помощью Болеслав напал на нее с великим войском, нанеся ей большой урон. 22 июля (1018 г.) названный герцог, подойдя к некоей реке (Западному Бугу), приказал своим воинам разбить там лагерь и навести необходимые мосты. Король Руси (rex Ruscorum), расположившись со своими [воинами] близ той же [реки], с нетерпением ожидал исхода предстоявшего по взаимному соглашению сражения. Между тем поляки, дразня близкого врага, вызвали [его] на столкновение, [завершившееся] нечаянным успехом, так что охранявшие реку были отброшены. Узнав об этом, Болеслав ободрился и, приказав бывшим с ним немедленный сбор, стремительно, хотя и не без труда, переправился через реку. Вражеское войско, выстроившись напротив, тщетно старалось защитить отечество, ибо, уступив в первой стычке, оно не оказало больше серьезного сопротивления. Тогда пало там бесчисленное множество бегущих, победителей же — немного. Из наших погиб славный воин Херик... С того дня Болеслав, [добившись] желанного успеха, преследовал разбитого врага, а жители повсюду встречали его с почестями и большими дарами.
      VIII, 32. Тем временем Ярослав силой захватил какой-то город, принадлежавший тогда его брату, а жителей увел [в плен]. На город Киев, чрезвычайно укрепленный, по наущению Болеславову часто нападали враждебные печенеги, пострадал он и от сильного пожара. Хотя жители и защищали его, однако он быстро был сдан иноземному войску: оставленный своим обратившимся в бегство королем, он 14 августа принял Болеслава и своего долго отсутствовавшего господина (senior) Святополка (Zentepulcus), благорасположение к которому
(возможен также перевод: «милосердие которого»), а также страх перед нашими обратили [к покорности] весь тот край. В соборе святой Софии, который в предыдущем году по несчастному случаю сгорел, прибывших (т.е. Болеслава и Святополка) с почестями, с мощами святых и прочим всевозможным благолепием встретил архиепископ этого города. Там же была мачеха упомянутого короля, его жена и девять сестер; на одной из них, которой он и раньше добивался, беззаконно, забыв о своей супруге, женился старый распутник Болеслав. Там ему были показаны немыслимые сокровища, большую часть которых он раздал своим иноземным сторонникам, а кое-что отправил на родину. Среди вспомогательных сил у названного герцога с нашей стороны было триста человек, а также пятьсот венгров и тысяча печенегов. Все они были отпущены по домам, когда вышеупомянутый господин (Святополк) с радостью [стал принимать] местных жителей, приходивших к нему с изъявлением покорности. В этом большом городе, являющемся столицей (caput) того королевства, имеется более четырехсот церквей и восемь рынков, народу же — неведомое множество; до сих пор ему, как и всему тому краю, силами спасавшихся бегством рабов, стекавшихся сюда со всех сторон, а более всего — [силами] стремительных данов [удавалось] противостоять весьма разорительным [набегам] печенегов, а также побеждать другие [народы].
      VIII, 33. Гордый этим успехом, Болеслав послал к Ярославу (Iarizlavus) архиепископа названного города с просьбой вернуть его
(Болеслава) дочь, обещая выдать его (Ярослава) жену, мачеху и сестер. Своего любимца аббата Туни он отправил затем с великими дарами к нашему императору, чтобы и далее заручиться его благосклонностью и поддержкой, уверяя, что все будет делать согласно его желаниям. В близкую Грецию он также отправил послов, обещая ее императору выгоды, если тот будет [ему] верным другом; в противном же случае — так он заявил — он станет неколебимым и неодолимым врагом [греков]. [Положимся] во всем на помощь и поддержку всемогущего Господа, да милосердно явит нам, в чем Его воля и что нам во благо» (Thietm. VIII, 31-33. Р. 528-532).
      Прежде всего обращает на себя внимание описание самого Киева начала XI в. Надо ли говорить, что ничего подобного в других источниках (и даже более позднего времени) мы не имеем. Чувствуется, что город поразил Титмарова информанта, так что невольно вспоминается оценка Киева в источнике 1070-х годов — хронике Адама Бременского, где столица Руси названа ни много ни мало как «соперницей константинопольского скипетра» (Adam Brem. II, 22. P. 254). Археологи, несмотря на все свои успехи в Киеве в течение последних десятилетий, недоуменно разводят руками перед свидетельством Титмара: им нечем подкрепить его слова о восьми (!) киевских рынках, не говоря уже о четырехстах (!!) храмах — и это в 1018 г., через каких-либо тридцать лет после крещения! Подобные цифры многим историкам кажутся непомерно преувеличенными. Здесь, конечно же, не исключена возможность ошибки писца (латинское quadringente «четыреста» легко перепутать с quadraginta «сорок», — а мы помним, что текст последних глав не отредактирован хронистом), но надо иметь в виду, что именно в отношении числа церквей сходные данные есть и в других источниках. Так, в Лаврентьевской летописи читаем, что через сто лет в пожаре 1124 г. в Киеве сгорело около шестисот храмов (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 293), — а ведь сгорели, конечно же, не все церкви; в поздней (XV в.) «Польской хронике» Яна Длугоша (Ioannis Dlugossii Annales seu Cronicae Poloniae) сообщается, что в современном хронисту Киеве можно было видеть развалины более трехсот храмов (т.е. речь идет, вероятно, об остатках только каменных церквей) (Dlug., а. 1008. T.[l]. P.261). Сведения о количестве церковных престолов информант Титмара (а он, видно, был человеком любознательным) без труда мог получить из окружения киевского митрополита.
      Последнего Титмар именует «архиепископом», но придавать этому какое-то особое значение, как иногда делают историки (предполагая существование на Руси в это время именно архиепископства, а не митрополии), едва ли возможно. Дело в том, что в Западной церкви митрополитаната как самостоятельного института не было, и термины metropolita, metropolitanus (episcopus) употреблялись в ней только изредка и как синонимы титулу archiepiscopus; о разнице же, которая существовала между митрополитами и архиепископами в Восточной, греко-православной, церкви, хронист вполне мог и не знать. Имени митрополита, встречавшего победителей, въезжавших в город по древнерусскому обычаю в праздничный день (в данном случае — в канун праздника Успения Божьей Матери 15 августа), Титмар не называет, но им был, должно быть, Иоанн I, упоминаемый на киевской кафедре в первые годы правления Ярослава древнерусскими памятниками Борисо-Глебского цикла.
      Если и Болеслав, и, как уверяет летопись, Святополк опирались на поддержку степняков-печенегов, то новгородский князь Ярослав, естественно, использовал наемных варягов. Но известие Титмара о «стремительных данах», оборонявших Киев «до сих пор», показывает, что наемный варяжский корпус существовал при Владимире и в Киеве. «Данами» в хронике Титмара, как и во многих других западноевропейских источниках, именуются скандинавы вообще, а не только собственно датчане.
      Крайне любопытны сведения о женской половине княжеского семейства, о которой, как правило, молчат древнерусские источники. Так, они ничего не сообщают ни о втором браке Владимира Святославича («мачехе» Ярослава), ни о первом браке самого Ярослава (до женитьбы в 1019 г. на шведке Ингигерд — очевидно, первая супруга Ярослава не пережила катаклизма 1018 г.). Поражает обилие сестер Ярослава, из которых по летописи известны лишь три; видимо, одна или две из них были уже от второго брака Владимира (ср. сведения о женитьбе ок. 1038 г. на Владимировне двадцатидвухлетнего польского князя Казимира I; см.: гл. 4.2). Но особенно интересно известие, будто на одной из них «беззаконно ... женился старый распутник Болеслав», который и «раньше» ее «добивался». Этот факт известен и Анониму Галлу; польский хронист даже представляет оскорбительный отказ Ярослава выдать свою сестру за Болеслава главной причиной похода 1018 г., но при этом изображает Владимировну не женой, а наложницей польского князя, таким образом отомстившего за оскорбление. Так же излагают дело и некоторые списки «Повести временных лет», где сказано, что Болеслав «положи себе на ложи Передславу, дщерь Володимерю, сестру Ярославлю», а, оставляя Киев, «поволочи» ее с собою (см., например: ПСРЛ. Т.4. С. 108; Т.5. С. 132) (Передслава являлась сестрой Ярослава не только по отцу, но и по матери, будучи дочерью Владимира от Рогнеды, как и Ярослав). Почему же умалчивает об этом Титмар? Что могло помешать ему лишний раз подчеркнуть бесчинство Болеслава? Очевидно, дело было не так просто, как то изображают поздние польские и древнерусские источники, и статус Передславы как именно наложницы определился лишь после разрыва польского князя со Святополком. В Киеве же Болеслав разыгрывал представление о своем очередном (пятом по счету!) браке, ведя двусмысленную политику: для Генриха II он был (псевдо)лояльным вассалом, перед Константинополем выставлял себя хозяином Руси, а перед Святополком и киевлянами хотел выглядеть верным союзником. Эти наблюдения делают понятными недоумения историков по поводу того, кем же мыслил себя польский князь в столице Руси? Уж не хотел ли он сам сесть на киевский стол, как сделал это в Праге в 1003 г.? Как всякая беспринципная политика, поведение Болеслава Храброго создает соблазн для прямо противоположных толкований. Но Титмар не оставляет сомнений в том, что сами киевляне (как и саксонский информант хрониста) считали своим князем не Болеслава, а Святополка, к которому и «приходили с изъявлением покорности».
      Отметим еще один генеалогический штрих, показательный тем, что он подтверждает летописную версию о происхождении Святополка «от двух отцов» — Владимира и его брата Ярополка. Болеслав посылает митрополита в Новгород к Ярославу с предложением обменять свою дочь (тот, оказывается, заблаговременно спрятал ее на севере Руси — характерная черта неудачливого полководца, но предусмотрительного политика) на «жену, мачеху и сестер» Ярослава. Не странно ли? Ведь если бы Святополк считал себя Владимировичем, то это были бы также и его «мачеха и сестры». Приходится думать, что он так не считал.
      И, наконец, несколько слов о международно-политическом аспекте похода 1018 г. Болеслав, оказывается, имел в своем войске иностранную подмогу — не только традиционных союзников печенегов (вспомним его поход на Русь в 1013 г.), но также венгров и каких-то немцев — очевидно, саксонцев, которых хронист именует «нашими» и которым приписывает даже особую роль при захвате Киева (вряд ли обоснованно). И в 1013 г. польский князь, как скрепя сердце вынужден признаться не любивший Болеслава Титмар, напал на Русь «с нашей помощью». Поскольку обе эти русско-польские войны, при Владимире и при Ярославе, следовали непосредственно за заключением польско-немецкого мира (в 1013 г. — в Мерзебурге, в 1018 г. — в Будишине-Баутцене), то невольно возникает подозрение, что немецкий отряд в польском войске состоял не просто (или не только) из саксонских наемников-добровольцев, но являлся официальной военной помощью Генриха II, обусловленной условиями Будишинского мира. О том же свидетельствует и посольство Болеслава к Генриху из захваченного Киева. Кстати говоря, триста копий по тем временам были довольно внушительной силой, коль скоро речь шла о панцирных воинах.
      Такая ситуация стала причиной явно угадывающегося двойственного отношения Титмара к киевскому походу 1018 г. С одной стороны, он не без гордости подчеркивает роль, которую сыграли в нем саксонцы (возможно, она сильно преувеличена — ведь мы имеем дело с рассказом саксонского хрониста со слов саксонского воина), а также непривычную лояльность польского князя по отношению к германскому императору (Генрих II короновался императором в Риме в 1014 г.), с другой — он слишком сильно не любил Болеслава, чтобы сочувствовать его успеху, который откровенно именует «достойным сожаления бедствием», а финальная фраза (пусть Господь «явит, в чем Его воля и что нам во благо») недвусмысленно выдает прямо-таки растерянность мерзебургского епископа перед лицом условий Будишинского мира с Польшей. Русь явно рассматривалась Титмаром (и в этом он не был одинок, представляя интересы антипольской партии Генриха II последовательнее, чем сам Генрих II) как политический противовес слишком дерзкой внешней политике Болеслава Храброго. К такому же выводу приводят и наблюдения над употребляемой в хронике титулатурой.



   назад       далее