Настоящее испытание ожидало меня в МЕЙН. Утром я отправился в штаб–квартиру и, ожидая вместе с десятками других сотрудников лифт, узнал, что Мак Холл, загадочный восьмидесятилетний председатель и главный исполнительный директор МЕЙН, повысил Эйнара, сделав его главой отделения в Портленде, в Орегоне. Теперь моим начальником стал Бруно Замботти.

Прозванный «серебристым лисом» за цвет волос и за сверхъестественную способность переиграть любого, кто пытался тягаться с ним, Бруно своим элегантным видом походил на Кери Гранта. Он был красноречив, и у него было два диплома: инженера и магистра делового администрирования. Он разбирался в эконометрике и был вице–президентом МЕЙН, курирующим отдел электрификации, а также большую часть наших международных проектов. Кроме того, он являлся наиболее вероятным кандидатом на пост президента корпорации после выхода на пенсию своего наставника, стареющего Джейка Добера. Как и большинство наших сотрудников, я трепетал и благоговел перед Бруно Замботти.

Незадолго до обеда меня вызвали в кабинет Бруно. После Доброжелательной беседы об Индонезии он сказал такое, что заставило меня подпрыгнуть на стуле.

— Я увольняю Говарда Паркера. Нет необходимости вдаваться в детали, скажу только, что он утерял связь с реальностью. — Его приятная улыбка сбивала с толку. Он побарабанил пальцами по стопке бумаг на столе. — Восемь процентов в год.

Это прогноз нагрузки. Вы можете в это поверить? В стране с таким потенциалом, как Индонезия!

Улыбка исчезла с его лица. Он посмотрел мне прямо в глаза. — Чарли Иллингворт сказал мне, что ваш экономический прогноз бьет прямо в цель и вы дадите обоснование нагрузки в 17–20 процентов. Это так?

Я заверил его, что так.

Он поднялся и подал мне руку.

— Поздравляю. Вы только что получили повышение.

Возможно, в тот вечер мне следовало отметить это повышение где–нибудь в хорошем ресторане, одному или с коллегами. Однако все мои мысли были о Клодин. Мне страшно хотелось рассказать ей о своем повышении и о работе в Индонезии. Она просила не звонить ей из–за границы, и я не звонил. Теперь же я, к своему ужасу, узнал, что ее телефон отключен и новый номер абонента отсутствует. Я отправился на поиски.

В ее квартиру въехала молодая пара. Было обеденное время, но, похоже, я вытащил их из постели. С недовольным видом они сообщили мне, что ничего не знают о Клодин. Под видом кузена я зашел в агентство по найму жилья. Согласно их документам, они никогда не сдавали квартиры женщине с таким именем; до этого квартира была сдана мужчине, который просил не раскрывать его имя. Вернувшись в комплекс «Пруденшл Сентер», я зашел в отдел кадров МЕЙН, но у них она тоже не значилась, разве что в папке «специальные консультанты», но у меня не было к ней допуска.

К концу дня я был измотан и эмоционально опустошен. К тому же очень сильно сказывалась перемена часового пояса. Возвратившись в свою пустую квартиру, я почувствовал себя ужасно одиноким и всеми брошенным. Мое повышение казалось мне бессмысленным и, даже хуже, символом моей готовности к предательству. Охваченный отчаянием, я бросился на кровать. Клодин использовала меня, а затем выбросила. Стараясь не поддаваться своей тоске, я перестал прислушиваться к своим эмоциям. Я лежал на кровати, уставясь в голые стены. У меня было ощущение, что это длилось несколько часов.

Наконец мне удалось собраться. Поднявшись, я выпил пива, разбив бутылку о стол. Потом выглянул в окно. Мне показалось, что я увидел ее — она двигалась по направлению к моему дому. Я кинулся к двери, потом опять вернулся к окну. Женщина подошла ближе. Я видел, что она привлекательна, ее походка напоминала походку Клодин, но это была не Клодин. Душа ушла в пятки, и моя злость и ненависть сменились страхом.

Я представил себе Клодин, падающую под градом пуль, Клодин, погибающую от рук наемного убийцы. Стряхнув видение, я принял пару таблеток валиума, а потом пил до тех пор, пока не уснул.

Утром звонок из отдела кадров МЕЙН вывел меня из ступора. Звонил начальник отдела, Пол Мормино. Да, он понимает, что мне нужен отдых, но просит зайти к нему во второй половине дня.

— Хорошие новости, — сказал он. — Это лучшее средство, чтобы догнать самого себя.

Я подчинился указанию. В офисе я узнал, что Бруно более чем сдержал слово. Меня не просто перевели на должность Говарда; мне дали звание главного экономиста и значительное повышение в зарплате. Это меня слегка взбодрило.

Взяв отгул на остаток дня, я побрел вдоль Чарльз–Ривер с бутылкой пива в руках. Сидя на берегу, наблюдая за парусниками и пытаясь справиться с последствиями перемены часового пояса и жесточайшим похмельем, я убеждал себя, что Клодин, завершив свое задание, начала работу над новым. Она всегда подчеркивала необходимость соблюдать секретность. Она позвонит мне. Мормино был прав. Мое болезненное состояние и волнение постепенно улетучивались.

В течение следующих недель я старался не думать о Клодин. Я сосредоточился на отчете об Индонезии и переработке прогноза Говарда. У меня получился именно тот отчет, который хотело увидеть мое руководство: рост потребности в электроэнергии 19 процентов в год в течение первых двенадцати лет после ввода в строй новой системы, затем понижение до 17 процентов в течение последующих восьми лет, а затем 15 процентов на весь период до окончания двадцатипятилетнего срока.

Я докладывал свои результаты на официальных встречах с международными организациями, занимающимися выдачей займов. Меня долго и беспощадно допрашивали их эксперты. К тому времени мои эмоции приняли форму мрачной решимости, подобно тому, как в школьные времена они подталкивали меня к стремлению стать лучшим, а не сопротивляться. Тем не менее, воспоминания о Клодин постоянно присутствовали где–то рядом. Когда бойкий молодой экономист, намерившийся заработать очки в Азиатском банке развития, безжалостно допрашивал меня полдня, я вспомнил совет, который дала мне Клодин много месяцев назад у себя в квартире на Бикон–стрит.

— Кто может знать, что будет через двадцать пять лет? — спросила она тогда. — Твои предположения ничуть не хуже, чем их. Здесь главное — уверенность.

Я убедил себя, что являюсь экспертом, напомнил себе, что мой опыт работы в развивающихся странах значительно больше, чем у многих из тех (хотя некоторые из них были раза в два меня старше), кто сейчас оценивал мой отчет. Я жил в Эквадоре, я посетил те места на Яве, куда никто не хотел ехать. Я прослушал несколько интенсивных курсов, посвященных сложнейшим вопросам эконометрики; я внушал себе, что принадлежу к новой породе разбирающихся в статистике и поклоняющихся эконометрике умненьких деток, которым симпатизировал Роберт Макнамара, всегда закрытый, застегнутый на все пуговицы президент Всемирного банка, бывший президент «Форд мотор компани», министр обороны в кабинете Кеннеди. Это был человек, создавший себе репутацию на цифрах, на теории вероятности, на математических моделях и, по моим подозрениям, на показной храбрости своего раздутого эго.

Я пытался подражать одновременно и Макнамаре, и своему боссу, Бруно. У первого я перенял манеру разговаривать, у второго — манеру расхаживать с важным видом, с дипломатом в руке. Сейчас, вспоминая все это, я только удивляюсь своей дерзости. На самом же деле мои знания были весьма ограниченны, но недостаток образования и знаний я восполнял нахальством.

И это сработало. В конце концов команда экспертов утвердила мои отчеты.

Последующие месяцы были заняты совещаниями в Тегеране, Каракасе, Гватемале, Лондоне, Вене, Вашингтоне. Я познакомился с известными людьми, включая шаха Ирана, бывших президентов нескольких стран и самого Роберта Макнамару. Подобно школе Хилтон, это был мир мужчин. Меня поразило, как мое повышение и слухи о моем успехе в переговорах с финансовыми организациями повлияли на отношение ко мне других людей.

Поначалу это внимание ударило мне в голову. Я вообразил себя Мерлином, мановением руки способным оживить страну и заставить промышленность бурно расти, подобно цветам. Затем иллюзии растаяли. Я раздумывал о том, что двигало мною и теми людьми, с которыми я работал. Оказывается, звучное наименование должности или славное звание доктора наук (PhD) не помогает его носителю понять положение прокаженного, живущего рядом с открытым коллектором нечистот в Джакарте. Я сомневался, что навык манипулирования статистическими данными давал возможность предвидеть будущее. Чем лучше я узнавал тех, чьи решения влияли на судьбы мира, тем с большим скепсисом я относился к их способностям и целям. Глядя на лица сидящих за столами в комнатах для совещаний, я с трудом пытался побороть в себе раздражение.

Однако в конце концов я изменил и это мнение. Я понял, что большинство этих людей считали, что поступают правильно. Подобно Чарли, они были убеждены, что коммунизм и терроризм — это порождение зла, а не предсказуемая реакция на решения, которые выносили они и их предшественники; что они имели обязательство перед своей страной, своими детьми и Богом обратить мир к капитализму. Кроме того, они руководствовались принципом «выживает сильнейший»: если им посчастливилось родиться в обеспеченной семье, а не в картонной лачуге, они считали своим долгом передать это везение по наследству своим отпрыскам.

Я колебался: воспринимать ли происходящее как заговор членов некоей тайной организации или просто как сплоченное братство людей, несколько «тронувшихся» на стремлении править миром. Все–таки со временем я уподобил их сообществу плантаторов Юга до Гражданской войны. Это была группа людей, разделяющих сходные убеждения и интересы, а не комитет избранных, тайно собирающихся в укромных местах и вынашивающих зловещие замыслы. Плантаторы–деспоты росли в окружении слуг и рабов, им внушали, что их право и даже долг — заботиться об этих дикарях, обращать их в свою веру, приучать их к образу жизни, угодному их хозяевам. Даже осуждая рабство в философском смысле, они, подобно Томасу Джефферсону, обосновывали его необходимость, считая, что крах рабовладельческой системы приведет к социальному и экономическому хаосу. Руководители нынешних олигархий (теперь я называл их корпоратократией), похоже, вписывались в этот шаблон.

Кроме того, я размышлял о том, кто выигрывает от войн и массового производства оружия, от перегораживания рек, от уничтожения местных культур и их среды обитания. Кому выгодно то, что сотни тысяч людей умирают от недостатка еды, от зараженной воды, от болезней, которые можно вылечить. Очень медленно я пришел к пониманию, что в конечном итоге от этого не выигрывает никто, но, если брать короткий отрезок времени, это выгодно, по меньшей мере материально, стоящим на вершине пирамиды — моим боссам и мне.

Этот вывод поставил несколько новых вопросов: почему эта ситуация продолжает сохраняться? Почему это длится так долго? Только ли потому, что, согласно старой поговорке, «прав сильный» и система оберегается сильными мира сего?

Было бы недостаточно сказать, что ситуация удерживается только за счет силы. Хотя пословица «сильнейший всегда прав» и объясняла многое, мне казалось, что здесь действовали какие–то более важные силы. Я вспомнил профессора экономики в школе бизнеса, выходца из Северной Индии. В лекциях он рассказывал об ограниченных ресурсах природы, о потребности человека постоянно развиваться, об использовании рабского труда. Он считал, что все успешные экономические системы основаны на иерархии с жесткой системой подчинения, начиная с нескольких человек, стоящих наверху и контролирующих приказы, спускаемые подчиненным, и кончая огромной армией рабочих внизу, которые, в относительных терминах экономики, могут быть определены как рабы. И тогда я пришел к выводу, что мы поддерживаем эту систему, потому что корпоратократия убедила нас, что Бог дал нам право поместить нескольких избранных на вершину этой капиталистической пирамиды и экспортировать нашу систему в другие страны.

Конечно, мы не первые, кто это делает. Список использовавших этот принцип открывается древнейшими империями Северной Африки, Ближнего Востока и Азии, продолжается Персией, Грецией, Римом, христианскими Крестовыми походами и строителями европейских империй постколумбовой эпохи. Имперская экспансия была и продолжает оставаться причиной большинства войн, загрязнения окружающей среды, голода, уничтожения видов, геноцида. Граждане империй платят за эту тягу к власти над миром своей совестью и здоровьем. В итоге мы имеет больное общество, самое богатое в истории человечества, но одновременно имеющее наивысшие показатели по числу самоубийств, случаев наркотической зависимости и актов насилия.

Я постоянно раздумывал над этими вопросами, однако избегал размышлений о своей роли во всем этом. Я пытался думать о себе не как об ЭУ, а как о главном экономисте. Это выглядело очень правильным, и, если мне нужны были подтверждения, я всегда мог взглянуть на корешки квитанций, по которым я получал свою зарплату: на них значилась МЕЙН, частная корпорация. Я не получал ни пенса от АНБ или какой–нибудь другой правительственной организации. Я сам себя убедил. Почти.

Однажды Бруно вызвал меня к себе в кабинет. Встав за моим стулом, он похлопал меня по плечу.

— Ты прекрасно справился с работой, — промурлыкал он. — Чтобы показать, как мы ценим твою работу, мы даем тебе редкий шанс, на который мало кто может рассчитывать, даже люди вдвое старше тебя.

Назад| Оглавление| Вперёд